В глубоком раздумье и печали пребывал в те дни Александр Андреевич. У него никогда и в мыслях не было, что такое может случиться: не часто, но из Михайловской крепости доставляли на Кадьяк пушнину, и он был уверен, что там  у  Василия Медведникова всё идёт ладно.

Но однажды подумалось Баранову: а не явился ли Барбер подстрекателем индейцев на захват крепости? Очень даже может быть, что он и подвиг племена колошей на это жестокое дело.

Но как бы там ни было, а Баранов не захотел отказываться от мысли построить на Ситхе новый русский форт назло англичанам и тамошним индейским вождям. Через два года он явился туда с целой флотилией компанейских судов и трехсот алеутских байдар.

К радости правителя Баранова, в гавани у острова стоял русский фрегат «Нева» под командованием капитана Юрия Фёдоровича Лисянского. Оказалось, что он, находясь в долгом, из России в Америку, плавании, пришел на Кадьяк, но узнав, что Баранов увёл своих людей в поход на Ситху,  отправился туда же и прибыл к острову раньше всех.

После небольшой подготовки кадьякцы и матросы с «Невы» пошли на штурм укреплений колошей, но он не принёс успеха. Даже ядра пушек фрегата не смогли разрушить огромные и крепко сложенные брёвна стен форта. А среди штурмующих были и потери: погибли три матроса Лисянского и трое же кадьякцев. Да и сам Баранов был ранен в руку.

Тогда, во время штурма, услышав со стороны колошей выстрелы и увидев раненых и убитых своих людей, Александр Андреевич окончательно убедился, что к захвату индейцами Михайловской крепости два года назад подстрекал именно Генри Барбер, снабдивший их ружьями… Да и бывшие в плену у колошей зверобои о том ему говорили.

На подготовку второго штурма ушло несколько дней, но при его начале со стороны осаждённых  колошей не было сделано ни одного выстрела, а когда Баранов и бывшие с ним люди зашли за  стену форта, то увидели страшную картину: на земле тут и там лежали убитые индейцы, а отдельным рядком – пятеро малых детей и столько же собак. Стало ясно, что колоши в одну из ночей тайно оставили укрепление, а чтобы возможный плач детей или лай собак не выдали  отход, то они и порушили их.

В тот же день Александр Андреевич Баранов поднял над будущей главной крепостью Русской Америки, на самой высокой скале-кекуре, русский флаг, в знак того, что место сие есть земля российского владения.

Глава  седьмая

Рудознатец Иван Лихачёв, пробираясь сквозь густые заросли и поваленные деревья, перелезая через скользкие камни, брёл по берегу речки, но она привела его лишь к  лесному озеру. Может быть, из этого озерка и вытекал какой-то ручеёк к побережью, но у Ивана уже не было  сил искать его.

 В изодранной  одежде, с кожаными сумами через плечо, с короткоствольным  штуцером  Иван  совсем  обессилел  и,  скинув   тяжёлую ношу, присел  на  большой  камень-валун.  Он  снял  с кафтана   сыромятный ремень  и,  разрезав  его,  подвязал   изодранные  в  скитании  подошвы   сапог.  Затем,  с  трудом  встав  с  камня,  побрёл дальше. Но, пройдя совсем немного,  вновь опустился на землю, прислонился спиной к дереву,  опустив голову на грудь. Не зная куда и долго ли ему идти, Иван решил подкопить силы. Но внезапно он поднял голову, принюхался, почуял запах дыма и услышал далекий собачий лай.

– Дым!.. Люди!.. – хрипло проговорил Иван.

Лицо его преобразилось, глаза загорелись надеждой, и рудознатец попытался было встать на ноги, но не смог подняться от слабости. Тогда Иван лёг на землю и пополз на запах дыма, волоча за собой кожаные сумы и ружьё.

Полз он долго и мучительно, но его мучение наконец-то вознаградилось: сквозь деревья Иван увидел строения индейского селения на лесной поляне у самого берега какой-то большой воды. «Неужели  побережье! Слава тебе, Господи!» – мысленно проговорил Иван.

Возле одного из шалашей селения у самой кромки леса дымил  костёр. Увидев всё это, Иван попытался встать, и что-то крикнул, но силы окончательно покинули его. Рудознатец со стоном упал на землю, и сознание покинуло его.

Почуяв  человека, громко залаяла собака,  побежав к тому месту, где лежал Иван. А из шалаша, заслышав обеспокоенный лай собаки, вышли индейцы в своих плащах-накидках из одеял и направились за собакой к лежащему у самого края поляны человеку. Четверо индейцев взяли его и понесли к шалашам, что стояли рядом с бревенчатыми домами   индейской деревни. Распоряжался ими индеец в расписном плаще-одеяле, с широкоскулым лицом. Он шёл впереди с сумами и штуцером, а когда все подошли к большому шалашу, возле которого горел костёр, то старший индеец и, видно, хозяин этих шалашей-хижин, приказал положить человека у входа на траву.

К индейцу-хозяину подошёл один из мужчин.

– Послушай, Нанкок, – сказал он. – Похоже, что этот человек – русский.

– Конечно, русский. Из  крепости на Ситхе.

– Ну и что ты хочешь сделать с этим русским?

– Что захочу, то и сделаю… А сперва женщины его вымоют, потом будут лечить и кормить.

– Зачем, Нанкок? Ведь русских людей из крепости на  Ситхе наш вождь Котлеан убивать велел. Давай и мы сделаем ему бух-бух.

– Я тебе, Асавахток, самому сделаю бух-бух, если ты хоть пальцем тронешь этого русского, – грозно произнёс Нанкок. – Он мой  и всё, что при нем – тоже моё. А я не такой глупый, как ты, хоть ты и брат мне. Разве надо убивать, если можно вылечить и получить за него потом на Ситхе одеяла или муку… Лепёшки будем печь. Понял, глупая твоя голова? А с вождём Котлеаном я сам поговорю. Иди, зови женщин, воду греть надо.

Асавахток послушно пошёл в жилище и скоро воротился с женщинами, несущими большой котёл и ушаты с водой.

…Сысой Слободчиков после проводов американца пошел к своим байдарам  и  увидел дочку свою Алёну, сидящую на выброшенном морскими волнами дереве у огромного камня-валуна. Увидел и удивился.

– Алёнушка, а ты что не дома?

– Домой я ходила и матушка  с ребятами тебя ожидают. А я здесь, тятенька, своего Ваню жду. Может, придёт, как и ты сегодня. Я ведь ежедень тут. От начала света и до темноты сижу.

– И долго ли сидеть так будешь?

– А пока Ваню не дождусь, тятя.

Сысой ничего не сказал, а только покачал головой и, подойдя к дочери, погладил её русоволосую голову с длинной, заплетённой цветною лентою, косой.

– Ну, жди, дочка, жди. Где-то бродит твой Иван, верно, по горам на той  стороне. Да он и не один ведь туда пошёл, а с товарищами своими.  Так что  не пропадёт и скоро возвернётся суженый твой… А сейчас я только дела свои улажу, и мы домой с тобой пойдём. Я по дому и по всем вам соскучился.

– Ладно, тятя. Только потом я опять сюда приду. Ты уж не серчай на меня.

– А чего мне серчать. Я тебя понимаю, дочка, хвалю и горжусь. А за Ивана твоего я тоже молиться буду.

Сысой направился к байдарам, возле которых лежали на берегу кучи сырых бобровых шкур. Алёна же опять обернула свой взор на морские волны и на скалистые острова, откуда всегда приходят на Ситху байдары.

Она знать не знала и ведать не ведала, что друг её сердечный Ванечка был  в этот час не так уж и далеко от неё, на матёром берегу, в поселении индейцев-колошей…

…Иван лежал в шалаше на мягких звериных шкурах, покрытый тёплым одеялом до самого подбородка.

Заслышав за стенами шалаша чьи-то голоса, Иван медленно открыл глаза,  осмотрелся, пытаясь понять, где он сейчас находится и что с ним происходит.

– Где я? – слабым голосом произнёс Иван.

Из тёмного угла огромного шалаша появилась женщина в широкой и длинной накидке. Она наклонилась над очнувшимся Иваном.

– Где я? – снова сказал Иван.

Ничего не ответив, женщина бесшумно вышла из шалаша, а через некоторое время вернулась с невысоким мужчиной. Иван лежал на самой земле и мужчина-индеец присел на корточки рядом. Круглое скуластое лицо  склонилось над больным рудознадцем.