– Какой погреб? – всплеснул руками Ульян, весь дрожа от нетерпения. – На что писцам погреб? Им все с деревни носят! А, ну вас! Я один!
И скатился с крыльца.
Подпола, действительно, не было – ни в этой избе, ни в остальных. Во дворах никаких признаков мины – ни разрытой земли, ни нор.
Фандорин и японец заканчивали осмотр церкви, когда вернулся Одинцов – запыхавшийся, по колено в снегу.
– Скоро ты обернулся. Что так? – оглянулся на него Эраст Петрович, простукивая пол у аналоя. Звук был глухой, безнадежный.
Полицейский мрачно смотрел на него.
– Я, может, и полудурок, но не дурак. Бежу через поле, вдруг примечаю: следов-то нет. Не пошли они в деревню. Ваша правда, Ераст Петрович. Здесь они где-то зарылись, пеньки упрямые.
– А я надеялся, что прав ты… – Фандорин потер пылающий лоб. – Тоже про следы на снегу подумал. На улице-то густо наезжено и натоптано. Но больше нигде, только цепочка от реки, как мы трое поднимались…
Маса полез на колоколенку, хотя там алчущим погребения уж точно делать было нечего.
– На небо что ль вознеслись? – развел руками урядник. – Иль под землю провалились?
– Под землю, под землю. Только к-куда? Мы все тут осмотрели. Разве что… А, п-проклятье!
И снова, ничего не объяснив помощникам, Эраст Петрович бежал по деревенской улице, а Одинцов и спрыгнувший с лестницы Маса неслись за ним.
– Вы чего? – крикнул Ульян, увидев, как Фандорин поворачивает к книжнице. – Мы ж сами там сидели!
Не слушая, Эраст Петрович ворвался в горницу, завертел головой во все стороны и вдруг кинулся к стене, что была обращена к реке. Присел на корточки – там, под лавкой, едва различимая в полумраке, виднелась маленькая дверца в полу.
Откинул – вниз вели перекладины хлипкой лесенки.
– Маса, фонарь!
Один за другим полезли в темноту. Там пахло пылью и ладаном.
Сверху упругим мячиком спрыгнул Маса. Задвигал кистью, чтоб заработала батарея американского фонарика.
Пятно света заскользило по земляному полу, по бревенчатым стенкам, выхватило из тьмы суровый лик грубого иконного письма. За ним второй, третий.
– Потаенная молельня, – сказал Одинцов. – У нас в деревне тож такая была, под овином. Это чтоб было где молиться, если с города приедут, церкву поломают…
– Старики заранее все решили! – перебил его Фандорин. – Мы своим приездом задержали их, но не надолго. Стоило нам уехать, и они сразу спустились сюда. Пока я, идиот, с-сигару курил. Потом еще восходом любовался, а они в это время под нами были, смерти ждали…
– Погоди, Ераст Петрович! – от волнения Одинцов перешел на «ты». – Нет же их тут! И потом, когда мы приехали, они сидели наверху, чинные, спокойные, обычную работу работали!
– А ты видел, что именно они п-писали? Может, как раз про «самоотвержение отечества»! Уехали мы – и они легли в могилу…
– Гаспадзин! – позвал Маса, светя фонариком куда-то вниз, под стену.
Там, вырезанный в бревнах, темнел дощатый люк. Все щели плотно законопачены мхом.
– Вот она, мина… – едва слышно, севшим от волнения голосом сказал Фандорин.
Тяжкая смерть
Изнутри люк был заперт на засов, но хватило одного рывка шести сильных рук, чтоб выдрать дверцу вместе с петлями.
В нос ударила удушливая волна спертого воздуха – вернее, полного отсутствия воздуха.
Несколько земляных ступеней вели вниз и вбок – мина была вырыта не под домом, а чуть в стороне.
Согнувшись в три погибели, Фандорин спустился первым.
Еще одна дверь.
Тоже тщательно проконопачена, но без запора – после легкого толчка с тихим скрипом открылась.
Дышать было очень трудно, хоть сверху и поддувало. На лбу выступила испарина.
Эраст Петрович подумал: вот он, запах Смерти. Смерть смердила мерзлой землей, выпитым до последней капли воздухом, оплывшим воском, мочой.
Маса сзади зажужжал своим фонарем, и пещера осветилась.
Она была крошечная, с чуланчик.
Низкий свод, обшитый досками, держался на одном деревянном столбике, к вершине которого сходились диагональные опоры – как спицы к ручке зонтика.
– Свети н-ниже!
Четыре неподвижных тела в черных саванах. Трое лежат навзничь, видно вышитые на груди восьмиконечные кресты. Но старые, морщинистые лица не благостны, а искажены страданием.
Четвертое тело скрючилось возле столбика, пальцы намертво вцепились в деревянную подпору.
Повсюду понатыканы свечи, их дюжины и дюжины. Ни одна не сгорела больше, чем наполовину: поглотили кислород, да угасли.
– Господи, прими души… – зашептал Одинцов, крестясь по-двоеперстному (должно быть, от потрясения забыл, что он давно не старовер). – Пустите, Ераст Петрович, их вынуть надо…
– Стой где стоишь! – остановил его Фандорин и показал на столб.
Тот был стесан в середине – будто бобер обточил – и держал на себе свод просто чудом. Малейший толчок – и подломится. Для устройства этой хрупкой конструкции потребовался точнейший расчет и немалое мастерство.
Урядник, уже наполовину влезший в склеп, застыл.
– Зачем это? – пробормотал он.
– Слыхал про легкую и тяжкую смерть? Вот эти трое задохнулись, приняли тяжкую. А подточенный столб – для тех, у кого не хватает сил вынести муку. Толкнешь подпору, и конец…
Маса осветил скрюченную фигуру. Это был востроносый писец – оказался самым живучим. Не вынеся муки, захотел легкой смерти. До столба дотянулся, да, видно, вконец обессилел, не смог обрушить кровлю. От него-то и несло мочой. Под ногтями грязь и кровь – царапал землю. Хорошо хоть лица под клобуком не видно…
– Тяжкая смерть, – передернулся Одинцов, пятясь назад. – Не приведи Господь. Плотник-то в Денисьеве свою семью пожалел, помните? Подломил опору…
Луч сполз с мертвеца, пошарил по земле, остановился на белом прямоугольнике, что лежал в стороне, с четырех углов обставленный свечами.
Эраст Петрович опустился на четвереньки и очень осторожно, стараясь ничего не задеть, вполз в мину. Протянул руку, подцепил листок и так же медленно, не сводя, глаз с подточенного столбика, вернулся обратно.
– П-посвети-ка!
Бумага была плотно исписана старинными буквами – не каллиграфическими, как писали книжники, а простыми, почти печатными. Почерк тот же, как в предсмертных записках, обнаруженных в предыдущих минах.
Но текст другой.
С трудом разбирая, Фандорин стал читать вслух, по складам: «А в ино вре-мя спа-сал-ся аз в оби-тели некой, ста-ринным благо-честием свет-лой…»
Урядник матерно выругался – так, что от стен шарахнуло эхом, а подпора угрожающе скрипнула.
– Исправник! Шкура! Еще образованный! Ему бы, …, свиней пасти! – уже шепотом доругивался Ульян. – Вы что, Ераст Петрович? Забыли? В Денисьеве я капитану такую ж бумагу с земли подал! А он начало зачел, скомкал, да выкинул!
В самом деле! Если б Фандорин не был всецело поглощен расшифровкой старославянской азбуки, то вспомнил бы и сам. Урядник тогда подал исправнику найденную в яме бумажку, но полицейский начальник обозвал ее «раскольничьей чушью» и отшвырнул.
Значит, перед тем как закопаться, самоубийцы оставляют не одно письмо, а два? Первое – для мира, из которого уходят, второе же для постороннего глаза не предназначено и забирается с собой в могилу!
Эх, если б это знать с самого начала!
Да что угрызаться. Лучше поздно, чем никогда.
– Идемте отсюда, на свету п-прочтем.
Зелень-озеро
Когда урядник возвращался из большого Богомилова, то есть из деревни, за ним шла целая толпа – прощаться со своими стариками. Там были и женщины, и дети, но никто не плакал. Может быть, от потрясения. Или не хотели выказывать чувств перед казенным человеком. Книжники – особый народ, ни на кого не похожи.
– Едем, Ераст Петрович. Пускай повоют всласть, – торопливо сказал Ульян, которому, казалось, самому было неловко за свою кокарду на шапке и пуговицы с орлами.
И то верно – нужно было скорей трогаться в путь.
