«Сегодня смерть восемь раз мчалась вдогонку, но не догнала. Пару стопок водки будет в самый раз», — подумал Блюмкин. Нервное напряжение постепенно покидало его, оставляя взамен дрожь внутри. Ему захотелось поскорее выпить, почувствовать, как на смену огню, подаренному самогоном и разносящемуся кровью по телу, придут покой и расслабленность. Блюмкин сел на табурет и снял сапоги, давая отдых ногам. Вытащил револьвер, дослал патрон и спрятал оружие под подушку. Подумал — внутренний дверной крючок не внушал ему доверия — и подстраховал его веревкой, а заодно поставил перед дверью пустое ведро. Женя, слегка побледнев, спросила:

— Яша, неужели все так плохо? Знаешь, а я чувствовала, что ты придешь сегодня. Ждала, не могла уснуть.

— Женечка, радость моя, напротив, у меня все очень хорошо, — рассмеялся Блюмкин. — Хотя бы то, что я жив и здоров. А это так, на всякий случай.

Налил полную граненую стопку, одним глотком выпил ее, не закусывая, и увлек Женю на кровать, чувствуя через тонкую полотняную рубашку пылающее внутренним огнем желанное тело.

— Видишь, я не заставил тебя долго ждать, — шепнул он сбрасывая одежду и припадая к девичьему телу. После им овладело удивительное спокойствие и желание спать, внутренний голос подсказывал, что этой ночью ничего не должно произойти. Женя попыталась заговорить с ним, но Яков уже не на что не реагировал.

Следующий день он провел в комнате, не выходя из дому. Валялся на кровати, сочинял стихи, рифмуя слова: ночь, кладбище, стрельба, предательство. Яков решил немного выждать. Возможно, Арабаджи и Поляков действовали по собственной инициативе, не информировав руководство о своих планах, и теперь лихорадочно ищут его по городу. Не найдя, занервничают, начнут допускать ошибки.

Женя, отпросившись с работы, вернулась домой рано, рассчитывая вечером сходить с Яшей в какой-нибудь неприметный ресторан. Однако Блюмкин не захотел никуда идти и дал Жене денег, чтобы она купила продукты на ужин.

День взаперти подействовал на него угнетающе, а выпитая за ужином бутылка водки не принесла успокоения. Яков то и дело «срывался» на Жене, словно она была виновата в том, что он сидит здесь, словно зверь в норе. Женя обиделась, замолчала и принялась раскладывать пасьянс «Пиковая Дама», задумав, что если он получится с первого раза, то у нее с Яшей все будет хорошо.

Полураздетый Яков лежал на постели и хандрил. Ему было душно и тоскливо в добровольном заточении в этой маленькой комнатушке с глухим окошком. Энергия его требовала выхода, он напоминал скакуна, который застоялся в конюшне. Блюмкин смотрел на Женю, такую хрупкую, задумчивую, очень домашнюю и близкую, поглощенную раскладыванием карт на столе, и сравнивал ее с Лидой — внешне более эффектной, прямолинейной, бескомпромиссной.

В том, что Лида его любила, Яков не сомневался. Но ведь переступила через любовь, даже не намекнула, чем должна закончиться встреча на кладбище! Если бы не удача, наверное, сидела бы сейчас возле его тела и лила слезы в три ручья. Интересно, чем она занимается? Мучается угрызениями совести, что чуть не помогла убить любимого, или принимает активное участие в его поиске, чтобы довести начатое ночью до конца? И то, и другое было бы вполне в ее характере. Трудно отдать предпочтение чему-то одному.

Женя, говорил ему внутренний голос, не такая. Она сделала бы все, чтобы спасти любимого, переступила бы через свои убеждения, через мнение других, через высокие цели. На нее можно опереться, с ней очень хорошо в постели, она заботливая и хозяйственная. Такая может стать прекрасной женой… но она не еврейка.

Блюмкину стало скучно, он поднялся, смахнул карты со стола и, нетерпеливо стягивая с Жени одежду, увлек ее на кровать.

— Рано. Хозяйка… — прошептала Женя, уступая жарким губам и рукам Якова.

— Дверь на запоре… — сдерживая дыхание, успокоил он и навалился на нее всем своим сильным телом.

На следующий день Блюмкин решил выйти из дому. Предварительно через окно изучил обстановку на улице. Все спокойно. Светило яркое летнее солнце, давило жарой и духотой, вызывая тоску по прошедшему неделю назад дождю. Воздух был напоен зноем, пылью, потом и вонью конских яблок. Редкие прохожие — хмурый ремесленник с деревянным ящиком для инструментов, круглолицая толстая баба с испитым лицом, несмотря на жару закутанная в цветной шерстяной платок, девчонка-молочница с плутоватым взглядом голубых глаз в простеньком легком платьице, пьяный инвалид солдат на костылях и с гармошкой за плечом, — очумевшие от жары брели по грязной улице, словно спеша спрятаться от солнца и от взгляда Якова.

Блюмкин, внутренне напряженный, в расстегнутом пиджаке, чтобы иметь доступ к револьверу, по привычке заткнутому за пояс, вышел на улицу. У него на этот день заранее было намечено несколько встреч. Недавнее покушение при свете дня выглядело каким-то несерьезным.

«Возможно, это отсебятина со стороны Арабаджи, с которым давно уже не складывались отношения. Вот только присутствие Лиды настораживает. Что это было: фанатизм революционерки или ревность женщины? Но разве я давал повод для этого? — подумал Блюмкин. — О существовании Жени она не знает, иначе эсеровские боевики были бы уже здесь. Правда, было несколько случаев с другими, о чем до нее могли дойти слухи. Хотя бы красавица Ребекка из Чернобыля или Улита из Житомира…»

Дневная жара действовала одуряюще, но он не прятался от солнца, заставляя себя не думать о нем, не замечать, словно вызвав на поединок «кто кого» и держа тело в расслабленнотревожном состоянии. Он был молод, силен, умен, хитер, вынослив и хотел покорить мир. Он любил женщин, деньги, власть и, не сомневаясь в успехе, уже начал восхождение на вершину. Он был рад, что живет в это время, очень опасное и одновременно привлекательное безграничными перспективами для людей предприимчивых, энергичных, лишенных сомнений, морали и привязанностей.

Что ожидало бедного еврейского паренька, отучившегося в Талмуд-Торе и Техническом училище, в то, старое время, когда незыблемым казался царский трон? Ничего хорошего: работа за гроши до седьмого пота! Поначалу ему захотелось славы, и он стал писать и печатать стихи. Но это был слишком долгий и тернистый путь, надо еще уметь прогибаться, а он этого не хотел и не умел. Яков желал независимости, но независимость стоила больших денег, и он стал «делать» деньги, подделывая «белые билеты», дающие освобождение от армии. И чуть было не попался! Чудом удалось уйти от суда и тюрьмы. Наступало новое время, и он его почувствовал, связал свою судьбу с социалистами-революционерами и отправился от них агитатором в далекий Симбирск.

За что он ни брался, ему во всем сопутствовал успех, и Блюмкин был уверен в безграничности своих сил. Вот только левые эсеры отжили свое, в их деятельности было слишком много от прошлого, много априорий, которые не выдержали испытание временем, но от которых эсеры не хотели отказаться, напоминая язычников с их идолами. Он попытался их спасти, вдохнуть новое в их деятельность, но они не поняли этого и решили его уничтожить. Если это так, то он с ними расстанется, и это будет не бегство с тонущего корабля, а вынужденная мера самосохранения.

Яков прошел Полицейский садик, взял извозчика на Большой Васильковской, возле костела Святого Николая, и направился на Европейскую площадь. Двуколка тарахтела по давно не ремонтированной из-за частых смен власти мостовой. Большинство лавочек были закрыты глухими ставнями.

«Удержатся ли здесь большевики надолго? Хотелось бы, хотя особой поддержки у населения они не имеют. Перебои с питанием, дневная норма обеспечения хлебом упала до фунта, народ ропщет. Многие лавки закрыты, из-за постоянных облав на рынок ходят с оглядкой, по той же причине селяне боятся везти в город продовольствие. А товарищ Раковский устанавливает памятники деятелям революции — Ленину, Троцкому, Свердлову. Впрочем, не забыл он и о Марксе с Энгельсом, — неодобрительно думал Блюмкин. — Очень много болтовни и недостаточно действенных мер».