— Ладно, — примирительно сказал Блюмкин. — Замнем. Не забывайте, дорогие товарищи по партии, что я стреляю гораздо лучше вас. Но перейдем к делу…
— Можно и к делу, — согласился Поляков. — Только давай сначала погутарим о другом. Тебе не кажется, что в последнее время у нас слишком много провалов? Много наших товарищей забрала ЧК.
— Много, — согласился Блюмкин, насторожившись. — Слабая конспирация. Вот, например, сегодняшняя встреча обязательно должна была быть на кладбище поздно вечером? Ведь возвращаться придется во время комендантского часа. Можем напороться на патруль, да и хозяйке квартиры подозрителен жилец, который шастает по ночам. Мы могли бы спокойно встретиться в более людном месте, днем — тогда меньше шансов «зарисоваться».
— Возможно, ты и прав, Живой, но похоже, что среди нас завелся провокатор. Последний арест группы Ирины Каховской[6] наводит на размышления. Уж Ирину не назовешь небдительной — сколько германская контрразведка, гетманская «варта» и петлюровская ни пытались ее изловить, ничего у них не получалось.
— И это не исключено. «Сколько на свете чудес, мой друг Гораций…» — согласился Блюмкин настороженно, с аппетитом чихнул и полез в карман за платком. Руки Арабаджи и Полякова сразу оказались в карманах, где топорщились наганы. Блюмкину стало ясно — место и время были выбраны неслучайно. А Лида знала об этом и, когда он засомневался, идти ли на встречу, горячо убеждала, что пойти надо обязательно. Непонятно только ее присутствие здесь. Она вроде не из тех, кто любит присутствовать на эксах, тем более любимого человека.
Неужели старая цыганка была права и рядом стоит его смерть, с которой он еще недавно делил постель? Теперь понятно, что в конце разговора последует приговор товарищей по партии. Револьвер за поясом, под пиджаком, но, похоже, при неосторожном движении они начнут стрелять. Надо как- нибудь отвлечь их внимание.
— Ты это о чем? — недоуменно спросил Поляков.
— Это Шекспир, мой необразованный друг. Классику надо знать.
— Стишки пописывать, — насмешливо сказал Поляков. — И не только…
— Может, объяснишь, с чем был связан твой демонстративный приход в ЧК в апреле и весь этот балаган вокруг твоего оправдания большевиками? — спросил Арабаджи с видом человека, который знает ответ на поставленный вопрос. — Весь этот шутовской революционный суд в Москве, который тебя оправдал. Странно только, что товарища Александровича и еще триста членов нашей партии, активно участвовавших в июльских событиях в Москве, расстреляли, Попова заочно приговорили к смерти, а тебя как одного из убийц германского посла Мирбаха лишь заочно осудили на три года, а сейчас и вовсе оправдали. Ты вроде член нашей партии социал-революционеров, а заигрываешь с большевиками, дружишь с максималистами, выполняешь поручения борьбистов. Наш пострел везде поспел.
— Я работаю на революцию. А с кем и как, выбираю сам. Цель оправдывает средства.
— Не все средства и пути хороши, — вмешалась Лида, до этого молча стоявшая в сторонке. — Есть недостойные средства, которые бросают тень на нашу партию и подрывают ее авторитет. А есть действия, которые вообще ведут к уничтожению партии.
— Что ты хочешь этим сказать? Говори прямо, глядя мне в глаза, — разозлился Блюмкин, но взял себя в руки: ситуация была не та, чтобы давать чувствам волю.
— Она хочет сказать, что провокаторов развелось видимо- невидимо, все они из ведомства товарища Дзержинского и их надо давить, как крыс, — снова вмешался Арабаджи. — Еще после июльских событий, когда вроде вся ЧК сбилась с ног в поисках тебя, нам донесли о странной фразе Ленина в адрес Блюмкина и Андреева — «искать и не найти». Мы тогда не придали этому значения, поскольку ты для нас был героем!
— И это ты говоришь мне, добровольно вызвавшемуся совершить теракт против германского посла и рисковавшего жизнью? Мне, прибывшему в Украину для подготовки теракта против гетмана Скоропадского? Если бы не технические неисправности бомбы, он был бы успешен! А то, что я, попав в руки к петлюровцам, чудом избежал смерти? А моя деятельность как члена подпольного Совета рабочих и солдатских депутатов во время гетманщины и петлюровщины? А подготовка вооруженных выступлений против петлюровцев в селах Киевщины и Подолья?!
— Товарищ Гамбург тебе знаком? — спросил Арабаджи, демонстративно поигрывая в кармане наганом.
— Речь идет о Кудельском? Да, он мне знаком еще по Одессе. Работал журналистом в газетах «Одесский листок» и «Гудок», я там печатал свои стихотворения, — ответил Блюмкин, без малейшего волнения изучая и анализируя обстановку.
«Лица напряжены. Понятно, они ждут, когда я с возмущением начну спрашивать, уж не подозревают ли они меня как провокатора. Тогда они достанут наганы, сунут мне их под нос и будет поздно что-то предпринимать. Надо как-нибудь отвлечь их внимание».
— А тебе известно, что он сейчас работает в киевской «чрезвычайке»? — продолжал допытываться Арабаджи.
— Известно. Ну и что?
— А были у тебя с ним встречи в последнее время? И с товарищем Лацисом, твоим знакомым по Москве, ныне возглавляющим киевскую ЧК?
— Были, — спокойно ответил Блюмкин и выпустил платок, который держал у носа. Как он и ожидал, их взгляды на долю секунды отвлеклись, чтобы проследить путь платка до земли. Да и неправильно держать наганы в карманах — прицельно не выстрелишь, а чтобы их достать, нужна еще доля секунды. Этого времени Блюмкину хватило, чтобы рвануться в сторону, под прикрытие гранитных надгробий, на ходу выхватить из-за пояса револьвер и наугад выстрелить. Это дало ему небольшую фору во времени, но сзади уже пришли в себя, началась пальба. Блюмкин больше не стрелял, чтобы не выдать свое передвижение. Пули то и дело рикошетили рядом по каменным надгробиям, но темнота и, самое главное, удача были на его стороне. Пока оторвался от преследования, насчитал восемь выстрелов. Решил, что домой возвращаться нельзя, там может ждать засада. Очередной раз похвалил себя, что правильно поступил, не «засветив» Женю и ее квартиру. Теперь у него было место, где можно выждать время. По крайней мере, эту ночь.
— Кто там? — почти сразу отозвалась Женя на осторожное постукивание в глухое окно. Словно ожидала его.
— Кудлатый, рыжий, бездомный пес, ищущий приют и хозяйку.
— Яша, ты?! — радостно вскрикнула она, и послышался скрип двери.
Блюмкин на мгновение прислушался к темноте. Было тихо — лишь где-то вдали побрехивали собаки, шумел ветер в деревьях, — и осторожно подошел к крыльцу. Лязгнул запор, открылась дверь, и показалась Женя, держа в руках горящую дрожащим неуверенным огоньком тоненькую церковную свечку. Блюмкин поднялся на крыльцо, заставил ее посторониться, и с похолодевшей спиной, ожидая выстрела сзади, быстро прошел внутрь. Лишь прикрыв дверь, почувствовал себя в относительной безопасности. В глубине дома глухо закашляла хозяйка, словно подавая знак, что его приход не прошел незамеченным.
Женя приоткрыла свою дверь и пропустила его вперед, в полумрак комнаты, освещенной такой же свечкой, какую держала в руках. Она, как всегда, была рада его приходу. Стояла в ночной сорочке, смотрела счастливым взглядом серых глаз и куталась в теплый шерстяной платок. Блюмкину полумрак комнаты, где в темном углу могла спрятаться смерть, вдруг показался враждебным.
«Лида предала меня, вдруг и эта предает?» — подумал он, нащупывая рукоятку револьвера за поясом.
— Ты одна? Никого у тебя нет? — напрягшись, шепотом спросил он и увидел, как девушка болезненно вскинулась, намереваясь резко ответить. Это его успокоило. А Женя, овладев собой, сдержанно ответила.
— Никого нет и быть не может. Я жду только тебя.
Блюмкин, пройдя в комнатушку, все же обвел ее взглядом. Здесь даже при желании трудно было спрятаться, разве что в углу, за одеждой, но там было явно пусто, и он убрал руку с револьвера.
— Не возражаешь, если я перебуду у тебя несколько дней? — спросил Блюмкин, и глаза Жени засветились счастьем. Она, не спрашивая, бросилась накрывать на стол, хотя стояла ночь, а он ее не остановил. Нехитрая закуска в виде нескольких холодных вареных картофелин «в мундире», полфунта серого, словно замешанного на пепле хлеба и четверть мутноватого самогона.
