Многоликость мудрости воплощена в обилии способов ее выражения на Руси: сборники афоризмов, нравоучительные проповеди, «эпистолии» на злободневную тему, полемические сочинения, жития как показ практической философии; художественное выражение в иконе, фреске, миниатюре, шитье, мелкой пластике, певческом искусстве — все что угодно, кроме тех тяжеловесных трактатов профессионалов, которые часто создавали философии дурную славу нудной, неудобопонимаемой, заумной «науки особого рода». Все жанры хороши, как говаривал Вольтер, кроме скучного.
Идейное наследие Максима Грека прекрасно вписывается в такое широкое понимание философии, не случайно он именуется в русских источниках как «дивный философ», «философ возлюбленный», «философ искусен», «изящный в философех», «философ — мних», «зело мудрый в философии» и т. д. Остается только пожелать, чтобы современные философы не отказали ему в этом высоком звании. Обширное наследие Максима ждет своего дальнейшего исследования, осмыслять его — большое духовное наслаждение и благодарное дело, ибо постоянно он учит стремиться к добру и справедливости, презирать стяжательство и приспособленчество, сострадать к ближнему, уметь владеть словом и мыслью, тянуться к обладанию другими, невидимыми, но бесценными сокровищами, ибо, говоря его словами, «богатство душевное то едино богатство истинно» (14, 2, 10). Разумеется, не все можно принять у Грека, не со всем можно согласиться с ним, ибо афонец был сыном своей эпохи, но он учил мыслить — и это главное.
Максим — не великий философ, подобный Платону, Августину, Дамаскину, которых он так почитал. Не равен он своим современникам — Марсилио Фичино, Эразму Роттердамскому, Томасу Мору, Копернику, Лютеру, Вивесу, Рабле, но он прожил яркую жизнь, впитал в себя противоречивые идеи эпохи, пребывал в постоянном горении духа и по — своему стремился просветлять умы людей. Как один из незаурядных представителей мыслящей части человечества, он достоин внимания и уважения, одним из проявлений которого является предлагаемая книга, посвященная 425–летию со времени кончины мыслителя. Не представляя исчерпывающего освещения философских взглядов Максима, она является одной из попыток современного философского прочтения некоторого круга идей из его богатого духовного наследия.
Древнерусскую философию можно уподобить древнерусской живописи, история открытия которой весьма поучительна. До начала нашего века ценители изящного не принимали ее всерьез, но когда были расчищены первые иконы — перед всеми предстали изумительная цветовая гамма, тонкая гармония линий, выраженная пластически глубокая мысль. «Как бы внезапно спала пелена, застилавшая подлинный лик русской живописи. Вместо темных, мрачных, покрытых толстым слоем олифы икон увидели прекраснейшие произведения искусства, которые могли бы оказать честь любому народу» (80, 7). Теперь без древнерусского периода нельзя представить развитие отечественной живописи. Подобной «расчистки» ждут многие древнерусские мыслители, еще далеко не оцененные по своему достоинству. И среди них одно из первых мест должен по праву занимать Максим Грек, сыгравший в развитии отечественного мышления не меньшую роль, чем Феофан Грек в истории русской живописи.
Автор считает своим долгом выразить глубокую признательность В. Г. Брюсовой, Д. М. Буланину, Г. Г. Майорову, Н. В. Синицынрй, Т. А. Сумниковой, Б. Л. Фонкичу и Хью Олмстеду за ценные сведения, советы и замечания. Благодарен сотрудникам рукописных отделов Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина и Государственного Исторического музея (Москва), а также работникам Загорского государственного историко — художественного музея — заповедника за предоставление материалов, касающихся жизни и творчества Максима Грека.
ПРИЛОЖЕНИЕ[2]
ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ СОЧИНЕНИЙ МАКСИМА ГРЕКА
[ОПРЕДЕЛЕНИЕ ФИЛОСОФИИ]
Философия без умаления есть вещь весьма почитаемая и поистине божественная, ибо о боге и правде его и всепроникающем непостижимом промысле его прилежнейше повествует, хотя не все постигает, поскольку не причастилась божественному вдохновению как божий пророки; целомудрие же и мудрость, и кротость восхваляет, и всякое иное доброе украшение нрава как закон полагает, и порядок в обществе наилучший устанавливает, и, в целом говоря, всякую добродетель и благодать в этой жизни вводит. Потому и от древних некто сказал: более мне представляется в этой жизни творящим благо философ муж, нежели царь справедливый. С таковыми подобает общаться и нам постоянно, как истины и благочестия наставниками, от них собирая лучшее и то, что способствует нашему благочестию.
(Из послания Федору Карпову «Максим инок из Святма горы господину Феодору Карпу Ивановичу радоватисд», — 6. л. 182–182 об.)
[ФИЛОСОФИЯ «ВНЕШНЯЯ» И «ВНУТРЕННЯЯ»]
Обратись мысленно к училищам итальянским _ и увидишь там подобно потокам текущим и наиболее потопляющим учения Аристотеля и Платона и последователей их.
И никакое у них основоположение не утверждается крепко, ни человеческое, ни божественное, если аристотелевским силлогизмом не обоснуют это положение. Если же не совпадает с их представлением, то или как негодное отбрасывают его, или, если кажется противоположным их науке, подгоняют к аристотелевскому учению и как истинное защищают. И скажу тебе еще, как отходят от божественного закона ныне латиняне, философией суетного прельщения смущаемые, по словам апостола, о бессмертии души, о будущем наслаждении праведных, о состоянии верных, отходящих от земной жизни. Во всем они бедствуют, ибо следуют более внешнему логическому знанию, чем внутренней церковной и богодарованной философии. Воистину есть благо достойное внешних учений знание, но только к выработке правильной речи, к изощрению и исправлению мышления, а не к пониманию божественных догматов и о них рассуждению. Ибо они выше всякого помышления и выше всякого созерцания существующего и несуществующего, верою только зримы и познаваемы, от всякого учения словесного ускользают и высоко возлетают, о чем весьма сведущий святой Иоанн Златоуст говорит в слове о серафимах, где истолковывается видение святого пророка Исайи. Таковы золотые его слова: что видел, сказал, каким же образом — умолчал; принимаю сказанное, но не допытываюсь до умолченного. Понимаю откровенное, не доискиваюсь до сокровенного…
Мы же, много дальше отстоя от благодати и премудрости, с небес ему дарованных, как и от бесподобного и ангельского его жития и святости, прахом страстей увлекаемые и по подобию бессловесных животных гнусным страстям предающиеся, низким же чувством внешнего стремления к словопрению, более чем философией, себя распалили. И от этого некоторые, восстав, как дикие звери, ризу церкви, сотканную из вышнего богословия, раздирают безжалостно логическими насилиями и софизмами, тщетно пытаясь объяснить людям названные святые таинства, которые неизреченными и неудобопонимаемыми являются, только единой святой Троице ведомы…
Время же и премудрого Дионисия, прозванного Ареопагитом, послушать, что о том же повелевает нам — как допускается испытывать о божественных ипостасях; ибо говорит он: да держимся богом через божественное писание указанного, поскольку всякое даяние благое и всякий дар совершенный исходят свыше от Отца света, и все от Отца исходягцие светоявления к нам благодатно приходят, пока снова соединяющая сила не обратит их к единству Отца собирателя и богозримой его простоте, ибо все от него и в него, как говорит Священное Писание.
(Из сочинения «Слово на латинов, яко нелеть есть ни единяому приложити что или убавяти в божественом исповедании непорочные ярястианьскыа веры». — 6, л. 86–89)
[ПАРИЖСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ]
Город Париж знаменитым и многонаселенным является в Галлии, ныне называемой Францией, державе великой, преславной и изобилующей бесчисленными благами. Первое и важнейшее из них состоит в том, чтобы бесплатно преподавались философские и богословские основы всем усердствующим в этих превосходных учениях. Наставникам же в данных науках дается ежегодно значительная плата иэ царской казны благодаря большой щедрости правящего там и его пристрастию к словесным наукам. Тут найдешь любую науку: не только наше благочестивое богословие и священная философия, но и внешнего установления различные учения достигают своего совершенства от преподающих их, которых там великое множество, как слышал от некоторых. Отовсюду, от всех западных и северных стран, собираются в названном великом граде Париже стремящиеся к словесным наукам, не только сыновья простых людей, но и от самого высокого царского, и боярского, и княжеского сана: у кого сыновья, у кого братья, у кого внуки и другие родственники. Из них же каждый, пробыв достаточное время в учении, возвращается в свою страну, исполненный всякой премудрости и разумения. И таковой служит украшением и похвалой своему отечеству, советником ему предобрым и служителем искусным и помощником скорым во всем, что требуется.
