Дверь открыл смазливый рыжекудрый парень, на вид не старше двадцати пяти лет.

«Интересно, это сын или племянник?» – быстро подумала я и, махнув своим удостоверением перед его носом, представилась:

– ГорУВД, капитан Татьяна Иванова. Занимаюсь расследованием гибели Олеси Милехиной. Мне необходимо побеседовать с Кларой Валентиновной Севастьяновой.

Эти фразы я произносила уже в каком-то автоматическом режиме, и интонация была вполне адекватной.

Парень же поначалу смутился, потом как-то испугался и напрягся.

– Клепа! – нервно крикнул он через плечо. – Это к тебе.

«Очень интересное обращение, – заметила про себя я. – Надо полагать, и отношения с женщиной гораздо старше себя у этого рыжего тоже интересные».

Парень слегка посторонился, пропуская меня в квартиру, но не настолько, чтобы можно было свободно пройти. Мне пришлось буквально пролезать между ним и дверью. И тело мое очень тесно соприкоснулось с телом хозяина. Я почувствовала его запах. У меня внезапно появилось желание двинуть наглеца коленом в пах, но я не стала этого делать, не желая раньше времени портить отношения. И ограничилась тем, что, взглянув в нагло ухмыляющуюся рожу, чувствительно ткнула его локтем в солнечное сплетение. Рыжий охнул и отпрянул.

– Вовик, не шали, – с притворной строгостью одернула его мадам лет сорока пяти, выглянувшая в прихожую. – Тебя могут неправильно понять.

«Вовик! – промелькнуло у меня в голове. – Не его ли видел Василий крутящимся возле Олеси прошлой осенью?!»

У меня появилось огромное желание прижать Вовика к стенке, вцепившись ему в горло, и не отпускать до тех пор, пока он во всем не признается. Однако до поры до времени необходимо сохранять хладнокровие.

Я представилась матери Олеси, повторив трюк с удостоверением.

– Вы ко мне поговорить о моей бедной девочке… – Дама поднесла к сильно накрашенным глазам платочек, но, как она ни старалась, заплакать не удалось.

Клара Валентиновна театрально вздохнула, как кисейная барышня, и махнула рукой в сторону комнаты:

– Проходите. Меня зовут Клеопатра. Только, ради бога, разуйтесь. У меня, знаете ли, ковры.

Она с таким неодобрением взглянула на мои ноги, будто я была обута не в дорогие фирменные туфли, а в драные калоши с прилипшими ошметками грязи.

Тем не менее я послушно разулась, отметив про себя, что ковры – это слишком громко сказано. Обычные половики, возраст которых колебался между тридцатью и сорока годами. Тогда им действительно не было цены, но не из-за стоимости: достать их можно было только по великому блату. Да и мебель, стоявшая в комнате, старая, обшарпанная, хотя лет тридцать назад считалась верхом совершенства.

Вовик же, потоптавшись возле меня, удостоился гневного взгляда хозяйки, понял, что ведет себя как-то не так, и поспешил удалиться.

Меня на какой-то миг охватило сомнение: не ошиблась ли я? Может быть, рыжий Вовик доводится Клеопатре-Кларе или, по-свойски, Клепе, родственником? Как я считала, понятия «бедность» и «альфонс» несовместимы. А может быть, они оба наркоманы?

Тут мне в глаза бросилась цветная фотография, вставленная между стеклами серванта. На ней была запечатлена Клепа в обнимку с Вовиком. Мои глаза загорелись, а мозг усиленно заработал: каким образом можно стибрить фотографию, чтобы показать ее Мельникову. Нет ли этой «сладкой парочки» среди распространителей или покупателей наркотиков?

– Присаживайтесь, – предложила тем временем хозяйка.

Я осторожно присела на диван, боясь, что он подо мной провалится – настолько пережил свой век. Клеопатра Валентиновна устроилась в кресле напротив. Вернувшийся Вовик сунул в рот жвачку и уселся на ручку кресла, в котором сидела хозяйка.

У меня снова возникли подозрения по поводу их отношений. Вернее, я все больше убеждалась в том, что между ними существует интимная связь.

Откровенно говоря, мне была крайне антипатична эта парочка. Если бы не дело, которое привело меня сюда, я бы встала и ушла. Мне снова вспомнились слова студента-медика Василия о том, что, когда он спросил у Олеси, кто такой Вовик, девушка ему ответила: «Сказала бы, если бы не было так стыдно».

Я оглядела мать Олеси. Хотя она и молодилась, все же выглядела на свои сорок пять. В молодости она, без сомнения, была красива: золотые волосы, синие глаза и изящного рисунка губы. Сейчас же передо мной сидела густо накрашенная, потрепанная женщина далеко не первой свежести, с морщинами на лице, скрыть которые, увы, уже не могла декоративная косметика. Как ни странно, следы многолетнего неправедного образа жизни не были столь явными, но, конечно, от былой красоты и свежести Клары Валентиновны не осталось и следа.

Она явно хотела казаться моложе, но природу уже не в силах были обмануть ни кокетливые рыжие кудряшки, ни мини-юбка, больше подошедшая бы девочке, выпускнице школы, обнажающая сухонькие, худые ноги, на которых красовались колготки-сеточки, заштопанные в нескольких местах.

Вовик тем временем неотрывно следил за моим взглядом. Он, видимо, понял, о чем я думаю, потому что понимающе усмехнулся и, не прекращая жевать жвачку, стал оглядывать меня.

– Клара Валентиновна, – заговорила я, стараясь не обращать на него внимания, но женщина сразу же перебила меня.

– Зовите меня Клеопатра! – царственно махнув рукой, возвестила она.

– Как вам будет угодно, – сдержанно кивнула я, стараясь не рассмеяться. – Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, касающихся личной жизни вашей дочери.

Женщина трагически вздохнула:

– Боюсь, ничем не могу вам помочь. Мы с Олесей не были близки. Она не делилась со мной своими секретами. Бедная девочка! Как трудно расти без матери!

Севастьянова попыталась всхлипнуть.

– Но вы же все-таки мать, – бросила я.

– Ах, не напоминайте мне о моем возрасте, – кокетливо ответила Клеопатра, прижимаясь к своему Вовику. – Да, я ее родила. Но потом мы с Володей расстались, и растила Олесю ее бабушка, мать моего бывшего мужа. Да и поженились-то мы с Милехиным только потому, что я забеременела.

– И что же, вы совсем не виделись с Олесей? – удивленно спросила я.

Клеопатра Валентиновна усмехнулась:

– Нет. Я впервые увидела Олесю, когда ей исполнилось одиннадцать лет: она сама ко мне пришла.

– И потом общение стало более регулярным?

– Ах, каким регулярным! – снова театрально махнула она рукой. – Так, раз в год заходила ко мне на день рождения. Ну, может, еще парочку раз. Милехин, похоже, не одобрял эти встречи.

– А вы разговаривали с Милехиным после Олесиной смерти?

– Я хотела забрать ее вещи, – ответила Севастьянова. – Но не сумела – Милехин не дал мне ключи от Олесиной квартиры. Подлец! Я имею право на ее вещи! Он одевал Олесю как картинку. Я бы с удовольствием доносила ее платья. Зачем добру пропадать? Я же видите, какая худенькая? Как француженка! Мне всегда говорили, что у меня внешность типичной парижанки. И потом, носить Олесины вещи это же вроде как… память о дочери.

– Так у вас нет ключей от Олесиной квартиры? – мрачно спросила я, пораженная цинизмом этой женщины.

– Увы, нет! – вздохнула Севастьянова. – Я же говорю, мы с Олесей встречались раз в год, в день моего рождения. Олеся всегда меня поздравляла, хотя я много раз ей говорила, что ее отцу это может не понравиться, да и незачем напоминать мне о моем возрасте.

– А где вы работаете?

У Севастьяновой хватило совести смутиться.

– Я временно не работаю, – ответила она. – Я актриса, но мой талант оказался неоцененным.

Тут «альфонс» хохотнул, пробормотав:

– Он уже лет двадцать как оценивается…

– Да, – капризно сказала ему Севастьянова. – Я талантливая актриса. Но, – она опять повернулась ко мне, – с тех пор как я родила Олесю, для меня не было ни одной приличной роли, а растрачивать свой талант на бездарные пьески я не согласна.

– Да тебе уже давно и таких ролей не предлагают, – опять подал голос Вовик.

Клеопатра Валентиновна обиженно засопела, но промолчала.