Полк растянулся на многие километры. Надо было собрать его, схоронить погибших, оказать помощь раненым, приниматься за ремонт машин. Замполит спешно составлял реляции на отличившихся. Вечером должен был заседать Военный совет, и я хотел, чтобы он вынес по этим реляциям свое решение. А завтра приехать сюда опять и вручить награды…

Возбужденные, не оправившиеся от лихорадки боя, мы вернулись в штаб армии к вечеру. Едва я выскочил из машины, кто-то стремительно бросился мне навстречу.

— Товарищ член Военного совета, разрешите обратиться…

— В чем дело? Кто вы?

— Ефрейтор Селезнев. По личному вопросу. О жизни человека вопрос стоит.

— О чьей же жизни, товарищ Селезнев? Заходите в дом. Балыков зажег лампу. Передо мной стоял широкоплечий боец в хорошо заправленной длинной шинели с негнущимися погонами, пересеченными красной лычкой. Начищенные хромовые сапоги блестели так, что казалось, будто хозяин их ходил не по земле, а по воздуху.

Ефрейтор начал еще в дверях и теперь торопливо продолжал, боясь, что ему не дадут договорить:

— Затеяли чистку тылов. Из комендантской роты людей на передовую посылают. А комендантская рота как же? Я не мог взять в толк, куда клонит ефрейтор.

— Вам-то что до комендантской роты?

— Как что? Я в ней небось не первый день служу!.. До меня уже начал доходить смысл его «благородного» негодования.

— Не тревожьтесь. Комендантская рота не пропадет. В ней останутся пожилые бойцы, нестроевики. А после боев пополним. — После боев, — подхватил ефрейтор, — когда ценные кадры перебьют… Сколько раз я вашу жизнь охранял? Часовым у входа к вам стоял!

— А в стрелковой роте либо в танковом экипаже не доводилось служить?

— Не всем же в экипаже или в автоматчиках. Кто-то должен и командование охранять и обслуживать. У меня есть основания. Никто слушать только не желает, чуткости нет…

Только что я видел жаркий бой. Наспех обученные самоходчики, не считаясь с потерями, бросались наперерез фашистским танкам… А тут стоял человечишко в подогнанной по росту шинели, начищенных офицерских сапогах, проникнутый одним лишь стремлением — выжить, уцелеть. Сегодняшняя «чистка тылов» для него обернулась крахом. Он настолько потерялся, что бормочет что-то жалкое о любви к комендантской роте, о своих особых правах.

— Я в гражданке, товарищ генерал, был на руководящей работе, руководил отделом в райисполкоме. С этим тоже надо считаться… Кто будет заниматься восстановлением народного хозяйства, если кадры перебьют? Разве ж это государственный подход? Товарищ Сталин учит: кадры — ценнейший капитал…

Был момент, когда я почувствовал неодолимое желание взять его одной рукой за грудь, а второй… Но желание это быстро прошло, мной овладели два других чувства: презрение к просителю и усталость. Я сел за стол, терпеливо выслушал речь ефрейтора до конца.

— Вы правы. По отношению к вам допущена ошибка. Проглядели, когда вы стали шкурником и паразитом. Лечить вас можно только огнем, боем. Идите.

Он продолжал стоять, и я не выдержал.

— Убирайтесь!..

Потом прикрутил коптящий фитиль. Углы и стены растворились в полумраке.

Почти три года войны. Такой опыт приобретен всеми, что, казалось бы, не должно быть больше ни подлости, ни шкурничества. Но все это еще существует. Кончится война, а борьба с этим будет продолжаться…

Конец войны, послевоенная пора всегда рисовались нам чем-то слепяще радостным. И тут, пожалуй впервые, к мысли о будущем применилась неясная тревога. Я осязаемо почувствовал всю сложность политической и воспитательной работы на заключительном этапе боев. И не только на заключительном. Но и после боев…

Из будущего мысли возвращались в сегодняшнее, в поисках сравнений уходили в минувшее.

Четыре месяца непрерывных боев. Почти месяц боевых действий с далеко отставшими войсковыми тылами. Третья неделя с перерезанными путями снабжения. И все же армия воюет, удерживает освобожденное!

В сентябре 1941 года, окружая войска нашего Юго-За-падного фронта, Клейст наступал из района Кременчуга на Ромны, а Гудериан на те же Ромны из района Клинцов. К Ромнам с севера и с юга подошло по три — четыре уцелевших немецких танка. И все же наши войска считали и чувствовали себя в окружении… Сколько раз случалось — просочится в тыл десяток автоматчиков, постреляет в воздух, а целый полк начинает паниковать: «Окружены!»

Теперь у нас в тылах десятки, если не сотни фашистских танков. Со стороны Станислава, Надворной, Нижнюва атакуют недавно пополненные немецкие дивизии. Мы не скрываем от бойцов сложности обстановки, да они и сами видят, что снаряды, бинты и письма доставляются по воздуху. Но я ни разу не слышал смятенного крика или трусливого шепота: «Окружены!» Танковая армия живет нормальной боевой жизнью, лишь более напряженной, чем обычно. Никаких проявлений растерянности.

Рост боевого мастерства? Безусловно. Но не только. Это и рост духовной стойкости, человеческого самосознания.

21 апреля к нам на помощь в «Заднестровскую республику» выдвигаются общевойсковые армии Москаленко и Журавлева.

Как радуется пехота, когда в наступлении ее обгоняют танки! Но не меньше радовались и танкисты, видя подходившие стрелковые полки.

Следом за пехотой по начавшим пылить дорогам, по затвердевшей грязи прибыли тылы с боеприпасами, продовольствием, горючим.

Но еще две недели гитлеровцы упрямо бросались на наши позиции в надежде прорвать их. И, вконец истрепан- ные в безрезультатных боях, распрощались с этой надеждой. Буковина и Прикарпатье отныне не просто освобожденная от врага земля, но и плацдарм для будущего наступления.

К середине мая фронт притих, застыл. Наша 1-я танковая получила приказ выйти во второй эшелон.

Несколько суток на приведение себя в порядок: баня, стирка, сон. Веселыми флагами полощутся на веревках и заборах портянки, комбинезоны, нательные рубахи. Их запах смешивается с запахом влажной и теплой зелени, ароматом цветущих яблонь.

А потом, как некогда под Курском, — лопата, политподготовка, изучение материальной части.

«Хорьх» прижимается к обочине, чтобы не помешать взводу, отрабатывающему строевой шаг. Командир в побелевшей от стирок, пота и солнца гимнастерке пятится спиной вдоль строя, ожесточенно отбивая рукой ритм.

— Ноги не слышу! — доносится до меня голос Пети Мочалова.

Сюда, за обмелевший летом Днестр, опять приехал к нам Никита Сергеевич Хрущев. Начал он не со штаба армии, а с частей. Беседовал с бойцами, выступал на митингах, хвалил за героизм и стойкость в боях, рассказывал о восстановлении городов и сел Украины. Заехал к Бойко, чтобы поздравить его со второй Золотой Звездой Героя Советского Союза. Потом снова направился в солдатские землянки, на занятия, не уставая расспрашивать бойцов и отвечать на их вопросы. Особенно интересовался бытом: как с обмундированием, едой, отдыхом? Заходил на кухни, пробовал щи, расспрашивал поваров.

В одном мотострелковом батальоне Хрущев появился после обеда.

— Все поели? — спросил у командира хозвзвода.

— Так точно, товарищ генерал.

— Расход есть?

— Никак нет.

Никита Сергеевич подошел к столу, на котором разделывали мясо, дернул ящик. Там лежал розоватый брусок сала.

— Откуда? — гневно обратился Хрущев к командиру хозвзвода и повару.

Те растерянно моргали. Никогда я не видел Хрущева таким возмущенным.

В этот день он еще не раз возвращался к случаю на батальонной кухне, который, как видно, не шел у него из ума. Позднее, уже в штабе армии, снова заговорил о нем.

— Разве у нас мало честных людей, которым можно доверить обеспечение бойцов и командиров! Неужели до этого руки не доходят?

Он с упреком смотрел на меня и на Журавлева.

— Кстати, о семьях командиров вы печетесь? Знаете, как они живут в эвакуации?

— В большинстве тяжело живут, — неуверенно ответил я. — Но точных сведений не имеем.

— Надо выяснить, — сказал Никита Сергеевич. — Многие семьи перед войной здесь жили, в Западной Украине. Пусть спокойно возвращаются. Квартиры получат в первую очередь. Незачем ждать конца войны.