«Хорьх» проваливается в скрытые грязью колдобины и, напрягая все свои двести лошадиных сил, выбирается из них. Я ловлю себя на неуместной улыбке. Откуда она? Да ведь я думаю о Бурде, о его веселой, неуемной деловитости. Передо мной стоит радостно оживленное смуглое лицо командира «бурдейской» бригады.

— Не устали? — спрашивает Бурда, едва я вылезаю из машины. — Покажу, как «расписывались» нынче утром наши танкисты.

Он никогда не скажет «мои» танкисты, «мои» люди. Среди деревьев с обрубленными осколками сучьями, с белыми, сочащимися соком ранами — три «пантеры». Одна, скособочившаяся у обрыва, отсвечивает черно-оранжевой окалиной, пушка бессмысленно нацелена в качающиеся вершины. Две другие вырвались к дороге и будто по команде остановились. Передняя — с дырой в борту, задняя — с распластавшейся по мокрой земле гусеницей.

— Чисто сработано, — удовлетворенно похлопывает Бурда по шершавому влажному металлу. — Машины крашены в желтый цвет. Предназначались в Африку. Это и пленные экипажи подтвердили. А попали вот на Украину.

Всякий раз при виде подбитого немецкого танка я испытываю волнение. Где-то в далекой Германии старательно изготовили могучую махину, способную расстреливать и давить людей, крушить жилища. Кто знает, сколько крови и слез пролилось по вине этой длинноствольной пушки, этих жадно впившихся в землю гусениц! А сейчас передо мной уже безобидная, нелепо застывшая у проселка замысловатая гора металла. Она лишилась своего основного назначения способности приносить смерть. И метаморфоза произошла благодаря тому, что нашелся человек, который оказался сильнее легированной стали, у которого в минуту, когда смерть была совсем рядом, достало хладнокровия, чтобы верно прицелиться и выстрелить.

Скоро война уйдет из этих мест. Ребятишки будут лазать по танку, спускаться через люк в его темную, таинственную глубину…

Бурда прервал мои размышления:

— Хочу насчет партактива посоветоваться… Последнее время брехунов много развелось. Иной приврет, чтобы орден получить, иной — чтобы избежать взыскания, а иной — 'по привычке, на всякий случай. Три дня назад послал старшего лейтенанта Косицына разведать противника. Возвращается, глаза плошки, дышит, что твой паровоз: «У немцев сосредоточение — танков с полсотни, артиллерия на огневых». Ладно, говорю, отдыхайте, спасибо за службу. А сам послал новую разведку. Спустя час докладывают, что стоят у немцев картонные макеты трех танков, пушками и вовсе не пахнет. Косицын, между прочим, кандидат ВКП(б). Вот мы с Боярским и задумали партактив насчет брехни и брехунов собрать… Да нет, название культурное придумаем, например: «О правдивости в информации» или «О честности коммуниста в бою».

— Ну а что смущает?

— Спросил генерала Орлова, а он не одобрил: «Обобщаете частные факты».

— Запретил?

— Запретить не запретил и разрешить не разрешил:

«Надо все взвесить, обговорить с кем следует. Спешить в таком деле ни к чему».

Вольно или невольно Бурда копировал интонации Орлова. Я легко представил себе невозмутимого начпокора с его «взвесить, обговорить…»

— Торопливость, и верно, не нужна, — старался я по возможности не уронить авторитет Орлова. — Но и тянуть тоже не следует. Вопрос важный. Проводите актив…

Вторую половину дня и первую половину ночи в полосе бригады Бурды немцы не давали о себе знать.

Назавтра в одиннадцать часов истекал срок ультиматума. Но еще на исходе ночи мы поняли, что капитуляцией не пахнет. Вопреки обыкновению, немцы в темноте, под покровом тумана пустили танки. Их встретили на коротких дистанциях «тридцатьчетверки», притаившиеся в засадах. Но огонь из засад на этот раз был малоэффективен. Предрассветный сумрак и белесый туман мешали прицельной стрельбе. Немецкие машины вышли на рубеж, где стояли подбитые «пантеры», и затормозили. В темноте они чувствовали себя неуверенно, боялись оторваться от пехоты.

Бурда вызвал командира батальона капитана Федоренко, великана, едва влезавшего в танк.

— Давай по-над рощей Угольной во фланг немцам. Пользуйся туманом. Огня прежде времени не открывай. Тут надо верняком бить. Когда отрежешь немцев, дай серию красных ракет, чтобы свои не обстреляли.

Маленький тонкий командир бригады, вскинув голову, посмотрел в глаза молчавшему батальонному:

— Поспешай, Василий Сидорович.

Танки взвыли и исчезли в тумане. Утреннее солнце едва просвечивало сквозь плотную дымку. Туман не только не рассеивался, но сгущался, непроницаемой пеленой обволакивая деревья и дома, приглушая выстрелы и урчание моторов. Нельзя было понять, что происходит, где наши машины, где — вражеские.

Федоренко докладывал лаконично и не ахти как вразумительно. Стрельба то приближалась, и казалось, танки вот-вот вынырнут из тумана, то откатывалась. Федоренко сообщил: «Вышел на немецкую пехоту, нахожусь в тылу у прорвавшихся танков». А через десять минут новое: «Танки повернули на меня. Отхожу. Приготовьте отсечный огонь».

Донесения, которые получал Бурда, приказания, которые он отдавал, отражались на его подвижном смуглом лице. «Добро тебе, Федоренко, — кричал Бурда в микрофон, — заманивай на себя немцев. Мы их встретим».

Но в то время, когда Федоренко оттягивал на себя и подводил под артиллерийский огонь фашистские танки, несколько вражеских машин, возможно заблудившихся, оказались в непосредственной близости от командного пункта. В комнате, где мы сидели, что-то коротко треснуло и на стол посыпались мелкие щепки. В полуметре над нашими головами просвистела болванка, насквозь прошившая хату. Из двух дыр на противоположных стенах потянуло влажным холодом.

Бурда в сердцах швырнул на скамейку ушанку, отцепил с пояса шлем и бросил на ходу:

— Штаб, в ружье!

Я выскочил вслед за Бурдой. Но уже не видел его. По шуму мотора догадался: командир повел свой танк. Я крикнул подбежавшему Коровкину: «Заводи!». Влез в «тридцатьчетверку». Хорошо, что в этот раз взял ее с собой, не довольствуясь «хорьхом».

Среди деревьев мелькнул неясный, выхваченный из тумана вспышкой силуэт машины Бурды.

Я приказал Коровкину открыть огонь и не отрываться от командира бригады.

Лихорадка боя снимает ощущение времени и места. Не заметил, как мы, маневрируя, вышли к окраине Цыбулева. Кусок стены у ближнего сарая рухнул и в проеме показался ствол самоходки. К моему танку бежал человек в комбинезоне. Я открыл люк и рукой показал ему направление огня.

Самоходка ухнула, выбросив длинный лоскут пламеии. Дым не успел рассеяться — новый столб огня. В сыром воздухе запахло едучей гарью.

«Тридцатьчетверка» рванулась вперед. И тут я услышал в шлемофоне голос Бурды. Комбриг спрашивал, чей танк идет за ним.

— Спасибо, товарищ Кириллов. Берите вправо, меняйте позицию.

Коровкин выполнил команду.

Танк, покачиваясь, шел по пахоте, на которой сохранились еще не стаявшие белые плешины снега.

Немецкие машины, прикрываясь огнем, откатывались к югу, надеялись укрыться в роще между Цыбулевом и Монастырищем.

Я поднес ко рту микрофон и с неожиданно охвативт шей меня радостью крикнул:

— Добро, Александр Федорович. Не дал в обиду свой капэ.

Ответа не было. Танк Бурды, не отвечая, мчался впереди. Вдруг резко затормозил. Я приказал Коровкииу приблизиться, прикрывая огнем «тридцатьчетверку» командира бригады.

Из переднего люка машины Бурды вывалился механик-водитель. Размахивая руками, он бежал нам навстречу.

Я отбросил верхний люк и услышал:

— Батьку убили!..

На поле рвались редкие снаряды. Но их никто не замечал. Когда мы с Коровкиным поднялись на «тридцатьчетверку» Бурды, из Цыбулева уже подбежали к нам артиллеристы.

Через верхний люк мы осторожно поднимали обмякшее тело командира бригады. Бурда едва слышно хрипло стонал, закусив нижнюю губу. Руки поднимавших его снизу радиста и командира орудия были в крови. Кровь заливала располосованную на животе шинель Бурды.

Откуда-то прибежала медсестра, появились носилки. Их поставили на снег, и снег вокруг стал рыхлым, багровым. Бурда лежал на спине. Изо рта по бледным, утратившим смуглость щекам тоже струилась кровь. Глаза, подернутые влагой, неподвижно смотрели в небо.