Он вынимает из планшета сложенную карту, расстилает на столе.

— Немцы к Корнину силы подтягивают, контратаковать будут. Упредить бы. А бригада в тылу околачивается…

Я связываюсь по телефону с командармом. Не успеваю повторить доводы Горелова, как слышу недовольный голос Катукова:

— Надо резерв пускать, передай Кривошеину. Я киваю Горелову, и он удовлетворенно потирает руки, приглаживает зачесанные назад черные волосы, проводит тыльной стороной ладони по щекам — побрит ли перед боем.

Я передаю трубку телефонисту. Улыбаясь, гляжу на Горелова.

— Все ясно?

— Так точно, товарищ член Военного совета. Абсолютно все, Николай Кириллыч. Вы заметили, что в полосе наступления корпуса находится станция и районный центр с названием — Попельня. Как говорится в одном анекдоте, «имени тебе…»

Надо ехать в штаб Кривошеина. Пока я разговариваю с «дедушкой» Ружиным, Горелов наставляет водителя моего транспортера. Я не слышу слов, но догадываюсь о содержании. Владимир Михайлович, как обычно, требует, чтобы транспортер не лез «куда не положено».

В штабе корпуса спокойно. Пожалуй, излишне спокойно. Деловито снуют офицеры с папками, связисты шестами цепляют за ветки деревьев провод, у мазанки, на белой стене которой начертано углем «ПСД», тормозят мотоциклы. Низкие подоконники хат уставлены телефонами ящиками раций, коробками от немецких мин, приспособленными штабниками для бумаг.

Начальник штаба, прижав гильзами края карты, докладывает обстановку. Ничего нового. Все это я уже слышал от Горелова.

— Где комкор?

— Впереди.

— Точнее.

Полковник показывает точку километрах в двух к югу от штаба.

— Какая с ним связь?

— Тянем нитку. Рация барахлит…

Мне не совсем ясно, что выигрывает комкор, приблизившись со своей опергруппой на два километра к войскам. Некоторые любят, чтобы на вопрос старшего: «Где командир?» — начальник штаба горделиво ответил: «Товарищ Первый впереди». Может быть, и бывалый вояка Кривошеин поддался этому поветрию?

В чахлой рощице сбились в кучу десятка два окрашенных в белый цвет и уже ставших грязными «студебеккеров» и «виллисов».

Останавливаю первого же офицера:

— Где генерал?

— У себя в салоне.

Ни тени иронии. Скромная почтительность — и только. Здесь все уже привыкли к тому, что у комкора «салон».

В летучке над картой мудруют генералы Кривошеин и Штевнев — командующий бронетанковыми войсками фронта. Они давние приятели, и, когда начинаются бои, Штевнев обычно приезжает в корпус. Нам это на руку. Штевнев — умный, серьезный, образованный командир.

Я подсаживаюсь к столу.

— Мы тут насчет второго эшелона размышляем, — говорит Штевнев. — Комкор, как всякий запасливый хозяин, хочет придержать его для развития успеха в глубине. В том есть свой резон. Но я полагаю — надо немедля пускать Горелова. Время потеряем.

— Могу разрешить ваши сомнения, — объявляю я. — Командарм приказал вводить бригаду в бой.

Кривошеий, подперев руками бритую голову, молча уставился в карту. Разумеется, приказ есть приказ. Но важно, чтобы командир корпуса удостоверился в его целесообразности, чтобы это было не навязанное кем-то решение, а принятое самим, даже если придется отказаться от каких-то своих мыслей или перешагнуть через собственное самолюбие.

Кривошеий, нахмурившись, слушает доводы Штевнева и мои. Папироса у него погасла, пепел сыплется на глянцевитые листы.

— Так, так, — раздумчиво повторяет комкор, циркулем измеряя расстояния на карте.

Потом с шумом отодвигает стул, решительно встает:

— Ясно.

Крепкие волосатые пальцы вдавливают папиросу в дно пепельницы, по ободу которой вьется готическая надпись.

— Ясно.

Я с облегчением поднимаюсь из-за стола. Теперь можно быть уверенным, что Кривошеин одолел свои сомнения и станет осуществлять приказ с настойчивостью и опытом горячего, знающего генерала.

Летучку заполнили офицеры опергруппы. Радист громко и монотонно вызывает «Тюльпан». Яростно крутит рукоятку аппарата телефонист с привязанной к уху трубкой. Все шумы и разговоры перекрывает раскатистый командирский голос Кривошеина.

Я возвращаюсь в Лисовку. На пороге хаты, в которой мы распивали чаи, меня встречает старуха хозяйка.

— Нема полковника билыпе. На вийну пишов. Ходуном ходит рощица, растревоженная надсадным гулом танковых моторов. Машины, подминая кусты, ломая чахлые деревца, выбираются на дорогу.

Я спешу в батальон, которым командует майор Гавришко. Хочу встретиться с ним, поговорить с бойцами.

— От ваших действий многое зависит, — напоминаю я солдатам, — в первую голову судьба Казатина.

Рассказываю о планах немцев, мечтающих вернуть Киев.

— Неужели надеются? — с сомнением переспрашивает лейтенант в настолько грязном полушубке, что трудно поверить, будто он когда-то был белым. — Какой же они кровью за это свое упрямство платят…

Гавришко — круглолицый, широкоплечий, в длинной-кавалерийской шинели объясняет танкистам, как надо. идти на таран. Это излюбленная тема комбата.

— …Заходи сзади, — жестикулируя, рассказывает Гавришко, — и бей гусеницу так, чтобы ленивец к чертовой маме летел. Ударяй лбом — сам цел останешься. Тут котелок нужен. А то иной сгоряча рванет — машину свою погубит и сам зубы с кровью выплюнет…

Горелов ценит Гавришко, его способность действовать расчетливо и осторожно, его умение беречь людей и технику. Когда после боя подводят итоги, неизменно оказывается, что в батальоне Гавришко наименьшие потери, а воевал он нисколько не хуже других.

Я согласился с планом Горелова, решившего пустить батальон Гавришко первым, с тем чтобы он ночью форсировал Ирпень и с тылу ударил по Корнину.

Едва стемнело, бригада, рассредоточившись, потянулась на юг. Возле корпусного наблюдательного пункта, оборудованного на соломенной крыше длинного сарая, я попрощался с Гореловым. А часа через два услышал голос его радиста:

— Бригада с помощью саперов, разминировавших проходы, и партизанского отряда, составившего танковый десант, ворвалась в Корнин. Немцы откатываются на юго-запад.

А еще через два часа 1-я гвардейская бригада доложила об освобождении Попельни.

Ночью вернулась зима. Дороги отвердели. Застрявшие днем машины двинулись вперед. Мы обогнали их в темноте. Однако болотистые берега Ирпеня не удалось одолеть своими силами. Помог дежуривший здесь тягач.

Рассветало. Холмистое поле к югу от Ирпеня, дорога на Попельню являли собой картину недавнего боя. Обуглившиеся громады немецких танков, остовы сгоревших автомашин, брошенные орудия, ящики с нерасстрелянными снарядами, набитые патронами металлические пулеметные ленты. И всюду — у машин, танков, пушек — серозеленые шинели убитых солдат.

Я ехал с оперативной группой Кривошеина. Когда, не доезжая Попельни, мы остановились, Кривошеин удовлетворенно вздохнул:

— Ваш Горелов не худо поработал.

— Да, — согласился я, — наш Горелов потрудился. Кривошеий устало улыбнулся, сделал какое-то нехитрое движение руками, которое должно было заменить ему утреннюю гимнастику — комкор не спал двое суток, — и зычно гаркнул:

— По машинам!..

В Попельне — следы такого же разгрома. Но здесь меньше танков и больше легковых машин. Прямо международная выставка: «хорьхи» и «шевроле», «бьюики» и «форды», «оппель-адмиралы», «оппель-капитаны», «оппель-кадеты».

На стене школы надпись мелом: «Хозяйство Горелова здесь». Слово «здесь» перечеркнуто и под ним решительная стрела, нацеленная на юг.

Мы гурьбой вошли в школу. Длинный стол от одного конца комнаты до другого. Бутылки, бутылки… На больших блюдах замысловато разложенные салаты, паштеты, поросята с бумажными усами. На стене разноцветные буквы: «Gott mit uns». С потолка свешиваются еловые гирянды. Пряный запах хвои стоит в воздухе.

Я так и вижу Горелова, насмешливо оглядывающего зал, где немцы собирались справлять рождество. Это он, конечно, поставил в коридоре часового, строго-настрого наказав ему никого не пускать до приезда командования.