– Мам, а может, тебе Вероника просто не понравилась? Как говорится, не к душе пришлась? А что, бывает же… Или в тебе ревность материнская проснулась?

– Да ничего такого во мне вовсе не проснулось! Ишь размечтался…

– Ну а что тогда?

– Понимаешь ли, сын… У меня такое чувство, что она замужеством своим какую-то цель преследует… Нет-нет, в этом ничего как раз дурного нет. Все женщины, стремясь замуж, в общем, преследуют какую-то цель. Только тут другое… Она будто за твоей спиной от чего-то спастись хочет. Ей не замуж надо, ей броня жены нужна…

– Так и что в этом плохого, мам? На то спина мужа и есть, чтоб жена за ней пряталась!

– Нет, нет, сын. Ты не понимаешь… У нее другая какая-то проблема есть… А родители у нее кто?

– Да они с матерью вдвоем живут всю жизнь. Отца она и не помнит. Мам, да не переживай ты так! А то у меня комплекс неполноценности разовьется. Что, меня и в самом деле полюбить по-настоящему нельзя, что ли?

– Да можно, Игорь, можно! Еще как можно! Просто я хочу уберечь тебя от разочарований, как нормальная мать, и все. Вот не нравится мне твоя Вероника, хоть режь меня на части… Что-то не так с ней… А что не так, не пойму. Может, повременишь все-таки со свадьбой? Ты же всегда на полшага вперед все взвешивал, чего на этот раз так вдруг приспичило? А, сын?

– Да просто влюбился, мам! Влюбился, поглупел, голову потерял… Женюсь, женюсь просто срочно, просто немедленно женюсь, и все! И обязательно буду счастлив! А Веронику тебе придется принять, мамочка. Никуда ты от своей невестки не денешься…

Ольга Артемовна невестку действительно приняла, но только сдержанно очень. Дальше пуговиц не пустила. Подарки дорогие дарила, при редких встречах улыбалась вежливо, но и не более того. Да и сама невестка особо дружить с ней не рвалась. Девочкой она оказалась хозяйственной, Игорь ходил довольный, сытый и обихоженный и даже успевал на службе карьеру какую-никакую сотворить, а это уже хорошо. Даже, можно сказать, замечательно. И внука им подарила крепкого и здорового, и институт закончила – вроде и придраться особо к ней не с чем было. И вот на тебе – произошло что-то… Как в воду глядела десять лет назад Ольга Артемовна…

Игорь постоял еще у окна под форточкой, пока не замерз. Вот жалко, что он не курит. Сейчас бы самое время затянуться сигаретой по-настоящему, по-мужски. Или выпить, к примеру, стакан водки. Чтоб сразу, чтоб одним залпом, нервно двигая туда-сюда острым, некрасиво обросшим щетиной кадыком. А только не получится у него ничего такого. Потому что он правильный. Потому что искренне всегда считал, что имеет полное право быть этим самым правильным. Потому что ему хорошо было жить именно так – правильно. Водки не пить, табака не курить, щетиной не обрастать, любимой женщине не изменять…

Отойдя от затянутого хрупкой изморозью окна, он с размаху бросился на твердый диван лицом вниз и попытался на себя мысленно прикрикнуть – чего, мол, так раскиселился-то, идиот… Раз так получилось, значит, сам виноват. Что-то упустил в своем правильном семейном счастье. Где-то недоглядел. А может, не понял… Ну вот откуда, откуда он взялся, этот самый ее Стасик? Что у них было не так? Они же с полуслова всегда понимали друг друга, с полувзгляда… Веронике, например, не надо было в свое время ему объяснять, что с мамой своей она ни при каких условиях жить не желает. Ему хватило одного только взгляда на отчаянно-испуганное ее лицо тогда, на свадьбе, куда Вероникин отец приволок эту самую дарственную на квартиру. И он все понял, и взял все на себя, и осторожненько вывел из их интимной жизни тещу – Веронике даже с ней и ссориться за свою территорию не пришлось. Хотя какое уж там осторожненько… Если б знала Вероника на самом деле, как далось ему это самое «осторожненько»! Мамочка-то той еще черной пиявкой оказалась, и как она только с ней раньше жила, непонятно…

А может, он обидел ее чем? Обидел и не заметил? Хотя нет, она бы сказала… Они все и всегда друг другу откровенно высказывали, с самого первого дня совместной их жизни. И в постельных всяких радостях она к нему претензий не имела. И не врала – он это прекрасно чувствовал. Нет, что-то тут не так, не так… Не могла же она ни с того ни с сего взять и разрушить все! Или он не понял чего важного? А может, она просто влюбилась? Вот взяла и влюбилась, бывает же… И голову потеряла. Ну да, конечно! Не просто банального мачо-любовника завела от скуки, а именно влюбилась. Почему он решил, что его жена всю жизнь должна только его одного любить? Если он в этом вопросе такой весь из себя правильный, то это ж не значит, что и она, его Вероника, должна быть такой же… Нет, все-таки зря он с ней не поговорил. Собрался тут же, как горделивый идиот какой. Будто все эти десять лет семейного счастья псу под хвост сунул, или она все эти десять лет плохой женой ему была, и ему вроде как теперь и жалеть нечего… Зря ушел. Надо было объясниться все-таки. Фу, мерзко как на душе… Да еще и у Андрюшки такие отчаянные глаза были… И не поговорил с мальчишкой толком, не объяснил ничего. Изведется теперь там, в зимнем своем лагере, на думы детские да грустные…

Он и сам не заметил, как уснул неловким, тяжелым сном, уткнувшись лицом в пахнущий теплой, чистой шерстью плед. И не слышал, как вскоре пришел с рынка отец, как тревожно-горестно шептался на кухне с матерью, как они, склонившись навстречу друг другу и напрягая плохо гнущиеся к старости позвоночники, стояли под дверью его комнаты, старательно вслушиваясь в тишину. А потом отец, не выдержав, тихонько и дробно-испуганно постучал в дверь и просунул в нее осторожно седую голову, а мама стояла сзади, прикрыв рот сухой ладошкой…

Проснулся он только глубокой ночью – ноги затекли в неудобной позе. Рядом с диваном на стуле аккуратной стопочкой было сложено одеяло, глажено-крахмальное постельное белье, подушка в цветастой, веселой наволочке. Он быстро застелил диван, снова лег. Однако сон больше не приходил. Так и пролежал, пялясь в утонувший в вязкой серости зимней ночи потолок с дурацкой самодельной лепниной по углам, дожидаясь хоть каких-нибудь спасительных утренних звуков – звона трамвая на соседней оживленной улице, например, или скрипа рассохшегося старого плиточного паркета, или недовольно-ворчливого хлопка толстой ржаво-железной подъездной двери…

Вероника тоже не смогла уснуть этой ночью. Лежала на свой половине большой супружеской кровати, старательно смежив веки, плавала в зыбкой тягости полусна-полуяви, когда совершенно точно знаешь, что не спишь, но все равно ночное время старательно уносит тебя в одному только ему ведомое пространство, где твоему сну давно уже заранее определено и отдано во власть емкое и надежное местечко, и маленькие стрелочки там уже ждут и сердито шуршат-отстукивают вхолостую свою сонную музыку положенных им часов, минут и секунд… Так и не дождавшись утреннего звонка будильника, она встала, вышла на кухню и, взгромоздившись на стул, потянулась за пачкой сигарет к потайному местечку – к расположившейся высоко под потолком вязаной корзинке с сухим букетиком сиреневых ирисов, призванных изображать собой нечто вроде покушения на японскую икебану. Достав ополовиненную уже пачку, уселась за кухонный стол, закурила. Курить вот так, на кухне, сидя за столом, сложив ногу на ногу и упершись локтем о стол, а не высунувшись головой в форточку практически на улицу, было совсем уж непривычно. И не бояться, что останется запах табака на кухне, тоже было непривычно. И сигарета была сухой и полувыпотрошенной от долгого лежания в корзинке и от маленькой своей сигаретной радости, что вспомнили о ней наконец и разрешили отдать, как положено, свой вещный табачный долг, сухо и с наслаждением потрескивала и отдавала себя торопливо щедрыми порциями острого и едкого дыма. Все было непривычно, только радости от этой непривычности не было. Веронике все время казалось, что она, раздевшись, входит медленно в холодную воду незнакомого озера, и ежится, и не знает дна, но искупаться в этом озере все равно ужас как тянет…