– Надо же – сколько убежденности; никогда б не подумал… – произнес он, расслабясь и опустив руку с зажатой в ней деревянной флейтой. – И когда же вы сумели понять, майстер инквизитор? Главное – как?

– Считай это чутьем следователя, – ответил Курт сухо, кивнув на его руку: – Флейту, я сказал, брось, Крюгер.

– Что за черт? – проронил Бруно растерянно; Курт дернул локтем, вновь отпихнув подопечного назад, и повторил, повысив голос:

– Брось.

– А иначе – что, майстер инквизитор? – с улыбкой уточнил тот. – Стрелять станете?.. Не думаю. Не убьете же вы сослуживца, напарника, друга, который в вас души не чает?

– Считываешь воспоминания при подселении? В таком случае, ты должен знать, какого мнения обо мне Дитрих – обо мне и о том, что я могу сделать. Брось эту пакость.

– О, да, вынужден признать – немногие сочли бы лестным то, что думает о вас ваш приятель; немногие, но не вы, майстер инквизитор, так?.. – от улыбки, покривившей губы Ланца, стало холодно, хотя, казалось бы, озябнуть больше, чем уже промерз на этом ветру под градом и дождем, было нельзя. – Только вот выводы из его знаний я делаю свои. Знаете, какие? Вы не станете меня убивать. Вы не сделали этого сразу, и с каждым мгновением вам этого все меньше хочется, и уверенности все меньше, и рука уже начинает подрагивать… Вы утомились или же попросту никак не можете убедить себя сжать палец до конца?

– Не надейся, – возразил Курт, поддержав правой ладонью запястье левой руки с арбалетом; рука и впрямь дрожала от усталости, и прежде привычно легкое оружие сейчас казалось тяжелым, как кузнечный молот.

– Кто из вас свихнулся? – оторопело выдавил подопечный, выйдя из-за его спины, но уже не пытаясь приблизиться к тому, кто стоял на краю разрытой могилы, по-прежнему держа в руке флейту; голова Ланца качнулась, и губы изобразили показную усмешку:

– Скептики… Они временами как дети, не находите, майстер инквизитор? «Nisi videro»[142]…

– Позволь представить, Бруно, – по-прежнему целясь в сослуживца в пяти шагах от себя, выговорил Курт, не оборачиваясь. – Фридрих Крюгер, знаменитый Хамельнский Крысолов, не вполне собственной персоной.

– Знаменитый? – с неподдельным удивлением уточнил голос Ланца. – Польщен… Некоторое время я был, к сожалению, слегка отвлечен от сей действительности – оттуда следить за новостями сложно, как вы понимаете; неужто в самом деле?

– Светской беседы не сложится, Крюгер; брось немедленно эту штуку – и желательно, мне под ноги.

– Прекратите, майстер инквизитор, – поморщился тот. – Чем чаще вы это повторяете, тем все более жалко это выглядит; каждым своим словом вы лишь подтверждаете тот факт, что вреда мне не причините. Не хотите же вы опечалить бедняжку Марту; с каким лицом вы скажете несчастной женщине, что убили ее мужа?

– Почему Дитрих?

На миг все же дрогнул голос, и рука, держащая оружие, едва не опустилась; на один короткий миг показалось, что он прав – тот, кто говорил знакомым голосом, кривя в незнакомой снисходительной улыбке знакомое лицо…

– Почему не кто-то из нас? – проговорил Курт тихо, чувствуя, что устал – устал за эти последние полчаса больше, нежели за весь сегодняшний день, устал думать или не позволять себе думать, подозревая в измене любую слишком навязчивую мысль, рождающуюся в сознании, каждый порыв ветра, каждую градину, бьющую по лицу и мешающую держать прицел ровно, чувствуя, что еще немного – и он усомнится в реальности всего мира вокруг себя, и то, что происходит сейчас – последняя капля, могущая переполнить чашу его терпения…

– Все же вы не против побеседовать, майстер инквизитор? – усмехнулся тот, бросив мимолетный взгляд на флейту в своей руке. – И я не возражаю. Может статься, мы придем к соглашению…

– Почему Дитрих? – повторил Курт, стараясь вернуть твердость в голос и уже не понимая, насколько успешен в этой попытке. – Рядом еще трое на выбор, почему он?

– Вы, я думаю, предпочли бы, чтобы я занял вон то тело, которое сейчас пребывает в путах и в полностью вашей власти, чью жизнь вы оборвали бы без малейшего промедления? – уточнил незнакомый человек напротив. – Мне эта мысль в голову не пришла – отчего б это?..

– Два молодых здоровых тела, – перебил он. – Почему не кто-то из нас?

– Напарываетесь на комплимент, майстер инквизитор, – укоризненно вздохнул тот. – Ну, что же, вас можно понять – тщеславие, оно зародилось задолго до человечества, еще в душе самого Создателя… Не могу – вот вам ответ. Вы удовлетворены?

– Почему?

– Ведь вам уже говорили – и не раз – насколько вы устойчивы к воздействиям извне, если я верно истолковываю тот хаос, что царит в голове вашего сослуживца?..

– Эксперт по хаосу, – отметил Курт с кривой, неискренней улыбкой; тот тихо рассмеялся, кивнув:

– Да, вижу, вам известно несколько больше, нежели обыкновенно знают ваши собратья. Полагаю, большинству из них и понятие-то это знакомо лишь в смысле лексико-аллегорическом.

– Ты отстал от жизни, Крюгер, – отозвался Курт мстительно. – Лет на сто.

– Одно осталось неизменным – фанатики на службе Инквизиции, – возразил тот. – Каковым вы, несомненно, и являетесь, как верно заметил ваш растерянный друг; вот еще причина, по которой «не вы». Вот только он не меньший фанатик; он этого не признает, он над этим не задумывается, однако это так. Что хмуритесь, господин помощник следователя? – чуть повысил голос он, обратив взгляд к замершему в молчании Бруно. – Никакого иного имени вашей слепой вере дать нельзя. Вы продолжаете сохранять эту нелогичную привязанность к Богу, отнявшему жизнь у двух невиннейших созданий; не о том ли вы думали, сидя над смертным одром жены и сына? Не закралось ли сомнение в вашу душу – сомнение во всем том, что вы слышали, что вам проповедовали, что вы читали?.. Душа этого человека подобных искушений не вынесла, не стерпела мысли о том, что тот, кому он служит, отнял у него самое дорогое; отчего же ваша душа устояла? Быть может, оттого, что вы не видели воочию опровержения догм вашей Церкви, живым воплощением которого я и являюсь?

– Довольно! – оборвал Курт резко, шагнув на всякий случай в сторону, чтобы видеть обоих; Ланц вновь перекривился в незнакомой усмешке, кивнув:

– Да, теперь вы должны сказать «не слушай его»; так вы сохраняете свое положение, господа из Инквизиции – простым «не слушай». Не смотри… не думай… Вы полагаете, что здесь есть чем гордиться, господин Хоффмайер? На первый взгляд – да, ведь ваше слепое упование не позволило мне проникнуть в ваш разум, однако стоит ли одно другого? Стены тюрьмы не пропустят к вам никого извне, однако и вы за этими стенами столь же не свободны…

– Довольно, – повторил Курт, и тот изогнул бровь в наигранном удивлении:

– Отчего же? Ведь вам предоставляется уникальный случай, майстер инквизитор – допрос, на котором еретик и малефик говорит сам, откровенно и ничего от вас не утаивая, искренне и полно отвечая на каждый вопрос… А их у вас уйма, убежден. Задайте любой – и я отвечу. Вообразите только, сколько всего мне известно; у вас не идет голова кругом, майстер инквизитор, при мысли о том, что я мог бы дать вам, какое знание вы могли бы обрести с моей помощью? На вашем месте я бы недолго размышлял – что может быть ценнее знания? Настоящего знания? Поверьте, я могу рассказать такое, что вы будете слушать, как откровение.

– Затаив дыхание? – уточнил Курт, и тот укоризненно качнул головой, бросив короткий взгляд в сторону разверстой могилы:

– Ай-ай, майстер инквизитор, как это мелко.

– Не сказал бы; едва отрыли вдвоем.

– Но, – кивнул тот, – я не обидчив и готов продолжить наш торг; ведь вы понимаете, что я подхожу к главному – как нам обоим остаться при своем?

– Чего ты хочешь? – спросил Курт обессилено, чувствуя, что руки вот-вот опустятся, что усталость почти достигла предела, что близок момент, когда надо будет решаться на что-то, решаться на то, о чем не хотелось даже думать…