Я Боюсь за Франклина и, если честно, за Всех Нас.

Внизу странички из дневника был рисунок, выполненный рукой самого Джефферсона. Подробный рисунок, который Сторми тотчас же узнал.

Это был дом.

Самолет совершил посадку в аэропорту О’Хейр вскоре после полудня, и Сторми, взяв машину напрокат, поехал прямиком домой.

Он не помнил, когда в последний раз бывал в этих краях и видел старый дом, но, очевидно, с тех пор прошло немало времени. Улица изменилась до неузнаваемости. Квартал был полностью перестроен, на месте старых зданий появились новые. Крутых ребят из польских банд, торчавших напротив винных магазинов, сменили крутые ребята из чернокожих банд, торчащие напротив винных магазинов. Многие здания, которые помнил Сторми, или пришли в запустение, или вовсе исчезли.

Однако дом остался в точности таким же, каким был прежде. Казалось, он был окружен силовым полем или прозрачным защитным колпаком. Выплеснувшееся на улицу разорение до него не докатилось. На стенах не было надписей и рисунков, во дворе не валялся мусор. Немногие особняки, уцелевшие вокруг него, пришли в упадок и теперь выглядели такими же убогими, как и многоквартирные дома, но он остался без изменений.

В этом было что-то зловещее.

Бойня.

Сторми поймал себя на том, что так и не спросил у парня, почему тот назвал свой фильм «Бойней». И вот теперь, когда он сидел во взятой напрокат машине посреди трущоб и видел перед собой свой неизменившийся дом, это вдруг показалось ему важным.

Клонящееся к горизонту солнце скрылось за высокими зданиями, однако его свет проникал сквозь выбитые окна заброшенного строения напротив, выпотрошенного пожаром. Солнечные лучи отбрасывали причудливые тени на фасад дома – тени слишком абстрактные, чтобы отражать что-либо реальное, но тем не менее в глубине памяти Сторми что-то шевельнулось.

Он вышел из машины, чувствуя себя блохой, стоящей перед накатывающейся волной. Если происходящее как-то связано с домом в Чикаго, заброшенным театром в Альбукерке, резервацией и Бог знает чем еще, он перед лицом этого – лишь пылинка. Ему не было смысла приезжать сюда. Смешно думать, что он сможет что-либо сделать, как-то повлиять на происходящее. Его заманили сюда, призвали, завлекли, но теперь он понимал, что бессмысленно пытаться что-либо изменить.

Тем не менее Сторми открыл калитку и направился через ухоженный дворик к крыльцу.

Вечер стоял теплый, однако в тени дома воздух был холодным, и Сторми вспомнил, что точно так было и прежде. Он снова почувствовал себя ребенком, бессильным, полностью во власти того, что он не понимал. Сторми знал, что его родителей и бабушки давно уже нет в живых, понимал это умом, однако на уровне эмоций ему казалось, что они здесь, внутри, ждут его, хотят его отругать, наказать, и он вытер о джинсы вспотевшие руки.

Ключа у него не было, но входная дверь оказалась не заперта, и Сторми, распахнув ее, вошел в дом. Он ошибался: дом изменился. Не само строение, не стены, полы, потолки или обстановка. Все это оставалось в точности таким же, каким было тридцать лет назад. Что вселяло ужас. Однако настроение дома, похоже, изменилось: атмосфера царственного официоза, безраздельно господствовавшего прежде, которой пропитались все закутки здания, исчезла, сменившись гнетущим предчувствием какой-то беды. Пройдя в прихожую, Сторми повернул направо. Длинный коридор, где он играл в детстве, теперь выглядел угрюмым и зловещим – противоположный его конец терялся в полумраке, который почему-то внушил Сторми страх.

Он никак не мог найти в себе мужество хотя бы для того, чтобы попытаться подняться наверх.

Развернувшись, Сторми направился обратно в прихожую, но заметил в гостиной какое-то движение. На улице был еще день, однако свет почти не проникал в дом, и Сторми дрожащей рукой стал искать выключатель. Нащупав его, он нажал клавишу.

Прямо в дверях стоял дворецкий.

– Здравствуйте, Биллингхэм, – не очень-то удивившись, сказал Сторми.

Улыбнувшись, дворецкий учтиво склонил голову:

– Здравствуй, Сторми.

Перед ними простиралось лето, только что наступившее, насыщенное обещанием приключений. Его неизбежный конец находился так далеко в будущем, что можно было о нем не думать. Дни стояли длинные и жаркие, и Дэниел со своими друзьями проводил время, строя планы. Изготавливать свечи в песке: плавить готовые свечи, украденные Джимом из дома, выливая жидкий воск вдоль шнурков в отверстия, вырытые в плотной песчаной почве во дворе. Продавать газированную воду: в ход пошел папин складной карточный столик, сестра Джима написала вывеску, и они часами сидели на палящем солнце, добавляя в газировку все новые и новые кубики льда, пока она не становилась настолько разбавленной, что даже они не могли ее пить. Забрасывать яйцами почтовые ящики: стащить из холодильника два яйца – каждый по одному, а затем сыграть в «камень-ножницы-бумага», чтобы выяснить, кому бежать к соседскому почтовому ящику и выливать туда разбитые яйца.

Это была идеальная жизнь. Ни о чем не нужно было думать заранее, ничего не нужно было доводить до конца; они занимались тем, что хотели, тогда, когда хотели, заполняя бесконечные свободные дни своими прихотями.

Однако дома что-то было не так. Дэниел это чувствовал. Родители ничего не говорили, однако он замечал в их отношениях едва различимую перемену, чувствовал отсутствие чего-то такого, о существовании чего даже не догадывался. Вечером за столом под напускной любезностью отца просматривалась ярость, веселье матери не могло скрыть ее печаль, и Дэниел радовался тому, что на дворе лето и ему не нужно проводить с родителями столько времени, сколько обычно.

Однако по мере того как проходили дни, воспоминания о школе отступали на задний план, и летние ритмы становились менее спонтанными и более предсказуемыми; и у Дэниела крепло подозрение – нет, он все больше убеждался в том, что ни мать, ни отец не виноваты в ухудшении своих взаимоотношений. Они были жертвами. Как и он, они видели происходящее, но ничего не могли поделать, вынужденные бессильно наблюдать за всем со стороны.

Виноват в этом был Биллингсли, слуга.

И его грязная дочь.

Дэниел не мог сказать, почему он так решил, но знал, что его догадка верна, и хотя прежде он не слишком об этом задумывался, теперь он вдруг осознал, что эти двое, отец и дочь, вселяют в него ужас. Дэниел не мог сказать точно – почему. Биллингсли неизменно вел себя по отношению к нему вежливо и почтительно – слишком вежливо и почтительно, – в то время как Донин стеснялась и избегала его, словно была в него влюблена. Но он поймал себя на том, что боится их, и стал сознательно прилагать усилия, чтобы не встречаться с ними, избегать их, по возможности никак не контактировать.

Его родители, заметил он, делали то же самое.

В чем дело? Почему отец просто не прогонит Биллингсли?

Потому что дело было не только в слуге и его дочери. Дело было также в самом доме. От него исходила угроза, он был каким-то неестественным, словно…

Словно в нем обитали призраки.

Вот оно. Словно дом был живой и контролировал все, что происходило в его пределах: где его обитатели спят, когда завтракают и ужинают, куда они ходят и что делают, а те были лишь пешками в его руках. Дэниел сознавал, что это очень странная мысль, однако ему казалось, что все обстоит именно так, и это объясняло, почему его отец, всегда бывший полновластным хозяином в доме, феодалом в своем замке, теперь имел побитый вид, словно стал гостем в своем собственном доме.

Нет, не гостем.

Пленником.

Если б Дэниел был постарше, если б у него было больше мужества, он поговорил бы с родителями, спросил, в чем дело и могут ли они как-либо повлиять на ситуацию. Однако у них в семье дела обстояли не так. Никто не говорил о проблемах напрямую; все предпочитали выражаться иносказательно, стремясь выразить свою точку зрения туманными намеками и косвенными замечаниями в надежде на то, что остальные члены поймут и так, и им не придется выкладывать все начистоту.