То чувство «голода», которое испытывают Анна и Вронский, как будто ничем нельзя утолить. «Ты не поверишь, — говорит Анна при встрече с Долли в Воздвиженском, — я как голодный, которому вдруг поставили полный обед, и он не знает, за что взяться…»

О Вронском Толстой пишет почти то же самое: «И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины».

Из этого неутолимого чувства голода, из этой погони за новыми и новыми чувствами должны были возникнуть и усталость и отвращение. «Я знаю свои аппетиты», — вспоминает Анна французскую пословицу.

Чувствам своих героев Толстой часто придает форму физических ощущений. Так Анна вдруг замечает, что самый вид «полного обеда» ей становится противен. «Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла».

Отдавшись на волю своих страстей и желаний, Анна и Вронский постепенно перестают понимать друг друга. На улице некий господин раскланялся с Анной Карениной. «Он думал, что он меня знает, — заметила Анна. — Он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю».

Некогда светские дамы завидовали Анне, им надоело, что ее «называют справедливою». Теперь она становится «несправедливой» по отношению ко всем: к Каренину, к Вронскому, к самой себе. Внутренний мир ее болезненно искажается. В ее чувствах было что-то захватывающее, требующее усилия. И вдруг «винт свинтился…».

И произошло это, как считает Толстой, вовсе не потому, что «светские дамы» бросили в нее «комки грязи», и не только потому, что она оказалась «выставленной у позорного столба». Внешние условия, которыми она смело пренебрегала, конечно, имели свое влияние на нее и на Вронского. Они тоже «давили на сердце».

Но для Толстого первостепенное значение имела собственная логика страстей в истории души человеческой. «Пожар среди ночи» разгорался постепенно. Блеск его был «невеселый».

Рисуя жизненный путь Анны Карениной, Толстой производит некий психологический опыт. Он предоставил своей героине полную свободу действий, позволил ей торжествовать над обстоятельствами, исподволь наблюдая за тем, как страсти уводят ее все дальше от того, к чему она стремилась.

Трагедия Анны Карениной, как это ни странно, состоит именно в том, что все ее желания сбываются.

И она так же, как Вронский, получает лишь «песчинку» от той «горы», которую ожидала. Но за каждую такую песчинку ей приходится приносить непосильные жертвы.

Так что ее счастье никак не может установиться на несчастье других. «Ну-ка, — думает Левин, — пустите нас с нашими страстями, мыслями… без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного… ну-ка без этих понятий постройте что-нибудь!»

Левин вовсе не имел в виду Анну Каренину, когда думал о разрушительной силе страстей. Но в романе Толстого все мысли «сообщаются» между собой.

И Толстой «пустил» Анну Каренину со всеми ее «страстями и мыслями». И вышла великая трагедия. И трагедия эта была вполне в духе времени. Так что психологический опыт Толстого выходил за рамки чистого умозрения и отвлеченной философии.

В истории души человеческой судьба Анны Карениной значила не меньше, чем судьба Левина. Анна хочет «построить» свое личное счастье, а Левин одушевлен желанием найти смысл «общего блага». Разные цели, разные характеры, разные пути.

Но и Анна и Левин принадлежат к одной и той же среде. Бунт Анны Карениной против понятий и обычаев своей среды был внешним. Не следует его слишком преувеличивать. Внутренне она принадлежит к тому самому кругу, из которого никогда и не выходила. Вронский в своем имении Воздвиженское строит больницу. «Это теперь его dada»[32], — говорит Анна снисходительно.

Все, чем занят Вронский, а вместе с ним и Анна, все это dada — развлечение, игрушка, «конек», поиски новых впечатлений. «Им там все праздник», — сердито говорил Левин о своих домашних в Покровском. Но эти слова в гораздо большей степени относятся к «трену жизни» в Воздвиженском.

Кажется, что Анна и Вронский «перевернули жизнь». Но это только кажется. На самом деле они были людьми переворотившегося мира и поэтому ни в каком положении не могли удержать равновесия. И в этом тоже была их трагедия.

Кити однажды сказала об Анне, в самом начале романа: «Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней». И сама Анна всякий раз, когда чувствует, как является ей «дух борьбы», предсказывающий ссору с Вронским, вспоминает «дьявола».

Из этого можно как будто сделать вывод, что Толстой хотел изобразить Анну как некую злую силу, как демоническую или роковую женщину. Но никто из комментаторов романа как будто не обращает внимания на слова Левина, сказанные в самом конце книги: «А я чем же объяснил существование? Существованием? Ничем? Дьявол и грех?»

Анна и является в романе воплощением «существования» с его горячим требованием личного счастья, с его нетерпением, страстями, раздражением и упорством. Существование, не освященное нравственным сознанием, как бы вырвавшееся из-под власти «закона», это и есть путь Анны Карениной.

Но если бы она не понимала требований нравственного закона, не было бы у нее и чувства вины. Не было бы и никакой трагедии. А она близка Левину именно этим чувством вины, что и указывает на ее глубокую нравственную природу. «Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват», — говорит Левин. А разве не это чувство привело Анну в конце концов к полному расчету с жизнью?

Анна была похожа на «беззаконную комету в кругу расчлененном светил». Но здесь само существование обращается в хаос, который и поглощает ее «державу».

Трагедия Анны тем особенно знаменательна, что в ней нет ничего исключительного, как нет в ней и ничего, что было бы свойственно только ей одной. Она лишь уступала тем требованиям жизни, которые как бы заложены в самой природе человеческого существования.

Долли, например, в отличие от Кити не видит в Анне никаких «роковых» или «дьявольских» примет. «В чем же она виновата? — размышляет Долли. — Она хочет жить». Как это ни странно, именно Долли оправдывает Анну. «А они нападают на Анну, — думает она. — За что? Что ж, разве я лучше?» «Очень может быть, и я бы сделала то же». Вот именно в этом искушении и состоит комплекс Анны Карениной.

Даже Долли признается в том, что и она могла бы поступить так же, как Анна Каренина, если бы… Если бы страсти взяли верх в ее душе.

Исключительным в судьбе Анны Карениной было не нарушение закона во имя «борьбы за существование», а сознание своей вины перед близкими ей людьми, перед самой собой, перед жизнью. Благодаря этому сознанию Анна становится героиней толстовского художественного мира с его высоким идеалом нравственного самосознания.

Вопрос о семье, браке и разводе был вопросом времени. Особенную остроту он получил в критическую эпоху 60-х годов. Новые веяния в семейной жизни и требования перемен в законодательстве о браке связывали, и не без оснований, с влиянием на умы современников так называемой «нигилистической литературы».

Господствующей и официально признаваемой формой брака был и оставался церковный брак. Брак, освященный церковью, есть «таинство»; союз заключается «на небесах», поэтому он вечен, нерасторжим и непостижим: «тайна сия велика есть». «О религиозных отношениях между женою и мужем, как христианами, я не буду говорить — понятия об этом установлены учением церкви о таинстве брака», — писал Н. Г. Чернышевский[33].

Однако церковный брак не решал отношений между мужем и женой, как характерами. Об этом и говорил Чернышевский в своем знаменитом романе «Что делать?», который оказал на современников и многие последующие поколения столь сильное влияние, что с общественным значением этой книги не может сравниться никакое другое произведение русской литературы XIX века.