Мой сон, продолжаясь, иногда приводит меня и сюда, в эти залитые светом места, к померанцевому дереву возле лестницы, под жасмин, благоухающий у первой террасы. У перил стоят медные горшки с геранью… Я вижу себя сидящей средь толпы приглашенных, закутанных в покрывала, я подавлена, лицо мое пылает. Я смущенно оглядываюсь по сторонам.

И снова я вижу себя бегущей по улочке старого холмистого квартала. Я кричу, но никто меня не слышит — что за наказание! Я кричу, но не оттого, что мне не хватает воздуха, нет, мне кажется, будто я дышу часто и очень шумно.

Опять выскочив из дома в трауре, я во весь дух лечу к жилищу с множеством террас. Я говорю себе, что здесь, в этих местах, где устраивается столько разных праздников, обязательно должна оказаться моя молчаливая бабушка, согревавшая мои ноги своими натруженными, усталыми руками.

В сумраке погребального бдения на первом этаже большого дома бабушка по отцу, худенькая, с добрыми, мягкими чертами, улыбается мне, и лицо ее излучает нежную ласку. Бабушка словно говорит мне:

— Они думают, что хоронят меня, они воображают, будто я умерла! Только ты одна…

Да, одна я знаю, что она воскреснет. Я не плачу, нет, я снова с криком бегу по улицам, между белыми домами, изливая свою любовь в быстром, как ветер, стремительном беге. Простирающаяся передо мной улица идет с уклоном вниз; мальчишки со своими досками на колесиках освобождают мне путь; где-то в самом низу печной запах свидетельствует о том, что происходит под покровом сумерек: корзинки хлеба с анисом уже готовы, они понадобятся во время погребальной церемонии.

Быть может, этот сон дает мне возможность общения с моей молчаливой мамой? Хотя, скорее всего, я пытаюсь отомстить за ее прежнее молчание, которое смягчалось ее лаской в детской постели…

Бедность отцовского семейства я осознала довольно поздно. Мой отец, поступив во французскую школу уже не маленьким, блестяще окончил ее, быстро наверстав упущенное, и вскоре его приняли в педагогическое училище; профессия учителя позволила ему обеспечить свою мать и сестер, которых ему удалось выдать замуж, и только после этого он женился сам.

Из этого прошлого, о котором мне рассказывали, более всего меня поразила такая сцена: моему отцу, девяти — или десятилетнему школьнику, приходилось делать уроки при свете свечи, за низким столиком, возле которого он присаживался на корточки. Я помню этот обветшалый домишко с темными комнатами и маленьким двориком. Образ отца прилежного ученика врезался мне в память и был неотделим для меня от этой убогой обстановки.

В одной из комнат, расположенной немного в стороне, долгое время жила моя тетушка по отцу. Я как сейчас вижу ее, бледной тенью возникавшую на пороге; занавеска на двери наполовину поднята. Откуда-то из глубины, из полумрака доносится голос умирающего, но зов его прерывается приступом кашля… Тетя многие годы ухаживала за своим престарелым супругом, у которого был туберкулез; она ненадолго пережила его, заразившись сама, тетя вскоре после его смерти последовала за ним в могилу.

Вторую сестру отца, которая была помоложе, я помню более отчетливо.

Дом ее стоял неподалеку от дома моей матери. Летом мы, случалось, ссорились с кем-нибудь из двоюродных братьев или сестер, а то и с какой-нибудь юной теткой; не в пример своим подружкам, я не умела пускаться в долгие объяснения, нанизывая одну на другую злые насмешки и колкости или пользуясь образными выражениями нашего диалекта. Из всей крикливой городской детворы меня легче всего было сбить с толку — то ли из-за моей робости, то ли, наоборот, из-за моей гордыни. Мне оставалось одно: покинуть шумный дом, пренебречь заступничеством моей матери и ее подруг, занятых чаще всего вышиванием. В таких случаях я искала спасения у своей тети по отцу: высокая, худощавая, с зелеными глазами, светившимися на ее точеном лице берберки, она, несмотря на кучу детей, заполнявших ее двор, всегда встречала меня с распростертыми объятиями. Приголубив меня, она шла со мной в свою самую красивую комнату, где меня всякий раз завораживала высокая кровать с балдахином… Тетя оставляла для меня особые варенья, сладости, поливала духами мои волосы и шею. «Дочь моего брата», — называла она меня с горделивой улыбкой, и ее нежность согревала меня.

Привязанность эта, безусловно, объяснялась моим внешним сходством с отцом. Женитьба в нашем обществе служит вечной причиной тайных раздоров между двумя семействами… Однако привычное соотношение сил в данном случае было нарушено тем, что родители мои представляли собой вполне современную пару.

Позже, когда я выросла, тетя по-прежнему продолжала называть меня от избытка чувств «дочерью своего брата», и это неизменно вызывало в моей памяти те самые летние месяцы, когда ее добрая улыбка и спокойная уверенность утешали меня.

Существовала ли в этом городе, окруженном истощаемыми эрозией горами, определенная социальная иерархия? Пожалуй, нет, положение в обществе не играло особой роли в силу установившихся между горожанами и окрестными крестьянами дискриминационных отношений, а главное — в силу той сегрегации, причиной которой стал колониализм: небольшая по численности, но зато могущественная группа европейцев мальтийского, испанского или провансальского происхождения держала в своих руках не только власть, но и контроль над единственным видом деятельности, дававшим прибыль, — рыбным промыслом и правом пользования рыболовными судами старого порта.

По улицам города двигались арабские женщины — белые призраки, казавшиеся тем, кто приезжал посмотреть на римские развалины, удивительно похожими друг на друга. Правда, между семьями именитых граждан существовало некоторое различие, ведь недаром же мужчины трудились изо дня в день, добиваясь для своих родных определенного достатка, но истинное уважение завоевывалось главным образом устными преданиями, передававшимися из поколения в поколение и по отцовской, и по материнской линии.

Для меня разница между отцовскими и материнскими предками определялась одним-единственным, но весьма существенным обстоятельством: мать моей мамы много рассказывала мне о мертвых, например об отце и дедушке своей матери. А от бабушки по отцу я узнала только одно: овдовев совсем молодой, она осталась с двумя детьми и ей пришлось снова выйти замуж за человека весьма пожилого, который умер, оставив ей дом и еще двоих детей, один из которых и стал моим отцом.

Бабушка по матери производила на меня определенное впечатление своими танцами во время регулярных сеансов транса, а кроме того, меня привлекал ее властный и в то же время какой-то загадочный голос.

Но и мать моего отца, быть может даже еще с большей силой, владеет моими помыслами, я часто думаю о ней, вспоминая ее ласковые руки, хотя и сегодня меня терзает ее вчерашнее молчание…

На этой войне я потеряла четырех мужчин. Мужа и трех сыновей. Они почти разом, все вместе взялись за оружие. Один сын погиб, когда до конца войны оставалось всего-то полгода. Другой пропал в самом начале, я так и не получила от него ни одной весточки и до сего дня не знаю, что с ним сталось.

Мой брат был пятым… Его я вытащила из реки. Я всюду искала его тело и все-таки нашла. Он похоронен на кладбище!

Как-то, когда он был еще жив, мы с ним разговорились.

— Послушай, — сказал он вдруг, — взрыв на уэде Эз-зар-это моих рук дело. И в Сиди М'хамед Уали — тоже. В Бельазме — опять я… Он помолчал, потом добавил: О дочь моей матери, когда я умру, не оставляй меня на съедение шакалам!.. Не хочу, чтобы мой труп растерзали дикие звери!..

Да упокоит Аллах его душу, никогда он ни о чем меня не просил, только об этом!.. Как он сказал, так потом и вышло… В конце концов его поймали. Однажды утром прилетел самолет и стал бомбить нас. А после полудня они убили моего брата. Как только стемнело, мы скрылись.

А у брата, надо сказать, была кобыла. Сам он ходил повсюду, организовывал в народе подпольную сеть. И куда ни пойдет, обязательно возьмет с собой свою кобылу. Когда ему случалось спать на улице, он привязывал ее к ноге.