Год или два спустя я все искала случая повидаться с нею, хотела, чтобы она мне просто рассказала обо всем. И вот как-то надумала я поехать к ней на праздник Сиди М'хамеда, святого покровителя Милианы. Пришла я к бывшей санитарке, решила поговорить с ней. Но пробыла я у нее не больше минуты, пришлось сразу уйти.

Она не смогла рассказать мне всего, потому что я застала ее в самый разгар домашних работ. Но она подтвердила, что и в самом деле лечила его, когда была санитаркой у партизан. Это была женщина средних лет.

Стояло лето 1843 года, когда пленники и заложники Сент-Арно были распределены по семьям и размещены в трюмах корабля, отплывавшего из Бона во Францию.

Воображению моему рисуешься ты, незнакомка, о которой на протяжении этого века, вобравшего в себя мои детские годы, по очереди ведут повествование разные сказительницы. Ибо я, теперь уже и я, в свою очередь занимаю место в кружке неустанных слушателей там, возле гор Менасера… Я пытаюсь воссоздать твой образ, невидимка, во время твоего плавания вместе с другими к острову Святой Маргариты, в застенки, ставшие знаменитыми после того, как там побывал «Железная маска».[70] Твоя маска, о прародительница, первой принужденная покинуть родную страну, еще тяжелее, нежели этот романтический металл! Хочу воскресить тебя и твое путешествие, о котором не рассказывается ни в одном из писем французских воинов…

В Боне ты поднимаешься по трапу, смешавшись с пропыленной толпой; мужчины связаны одной веревкой; за ними следуют женщины в белых или серо-голубых покрывалах, за которые цепляются плачущие ребятишки и из-под которых доносится жалобное хныканье грудных младенцев. Тебя везут в изгнание, а ты ждешь ребенка. Верно, ему суждено родиться сиротой, раз не взяли его отца. Ты ощущаешь себя такой одинокой и беззащитной — без отца, без брата, без мужа, — а впереди тебя ждет берег неверных. Но приходится идти, скрывшись в толпе двоюродных братьев, свояков и прочих родственников!

Остальные изгнанницы, так же как и ты, спят в трюме, прямо на полу; они ни разу не видели моря. Оно представлялось им пустыней или долиной, но уж никак не этой колышущейся бездной… В первую же ночь плавания тебя начинает тошнить; на следующий день появились боли.

Во вторую ночь ты чувствуешь, как смерть пожирает надежду в твоем чреве. Ты корчишься в муках, а вокруг собрались двоюродные сестры, старые, молодые и среднего возраста женщины. Они укрывают тебя влажными покрывалами, стараясь уберечь от беды своими молитвами, своим нашептываньем… Без единого крика ты разрешаешься от бремени; ночь полнолуния кажется бездонной, море успокаивается, не ведая, что стало невольным разлучником.

Корабль продвигается вперед, унося с собой сорок восемь заложников. Попутчицы твои дремлют, а ты застыла недвижно, обратив лицо к корме. Тревога снедает тебя.

Как похоронить плод, о мой пророк, всемилостивый спаситель мой!

Старуха, сидевшая рядом с тобой, схватила этот плод словно груду ненужного тряпья.

Моя мертвая птичка, моя кровиночка, о мой глазок, открывшийся во мраке ночи!

Ты рыдаешь, хочешь расцарапать себе лицо, а старуха тем временем бормочет успокоительные молитвы.

— Наша земля в их руках! И море это в их руках! Где схоронить моего мертвого сына? Неужели для нас, несчастных, не найдется больше благословенного исламом уголка?

Просыпаются разбуженные твоим плачем женщины и, подстегиваемые неуемным рвением, хором затягивают нескончаемую суру. Монотонное, протяжное пение не смолкает, и ты в конце концов засыпаешь, прижав к себе завернутый в тряпицу плод. Тебе снится сон, но и во сне тебя не покидает ощущение, будто ты сжимаешь в объятиях свою молодость… Хор пленниц звучит чуть громче…

Потом кто-то трясет тебя во тьме. Чей-то голос зовет тебя:

— Дочь моего родного племени, вставай! Не можешь же ты вечно держать в своих руках агнца, призванного Всевышним!

Ты смотришь, не понимая, в изборожденное морщинами лицо тетки, которая обращается к тебе. В небе за ее спиной пробивается серо-розовый луч нарождающейся зари, окружая сиянием старую женщину.

— Как быть? В какой земле правоверных похоронить его?

И вновь тебя охватывает отчаяние.

— Поднимемся на палубу! Мужчины спят! И мы с тобой бросим ребенка в море!

— Но это же христианское море! — робко пытаешься возразить ты.

— Нет, океан Всевышнего! — говорит в ответ старуха. Все это нива Аллаха и его пророка!.. А сынок твой, я уверена, летает уже, словно ангелочек, в нашем раю!

Две закутанные в покрывала фигуры переступают через тела спящих. И через мгновение руки твои, взметнувшись вверх, бросают за борт сверток.

— Если бы хоть можно было взглянуть в этот момент в сторону родной земли! — жалобно стонешь ты.

— Да хранит нас Аллах всюду, куда ни забросит нас судьба! — подхватывает твоя спутница, провожая тебя на место…

Ты уже не плачешь и никогда больше не будешь плакать! Была ли ты в числе уцелевших, тех, кому десять лет спустя суждено было вновь совершить этот путь, но уже в обратном направлении, и вернуться в лоно своего покоренного племени?

Меня преследует сон, один и тот же, и случается это всякий раз, как днем на мою долю выпадает страдание, малое или большое — неважно. Мне снится моя бабушка по отцу; я вновь переживаю день ее смерти… Я ощущаю себя и шестилетней девочкой, которой довелось испытать тогда это горе, и в то же время женщиной, которой снится сон и которая каждый раз мучительно страдает от этого сна.

Я не вижу ни мертвого тела бабушки, ни самих похорон. Только чувствую свое собственное тело, несущееся по маленькой улочке, ибо я выскочила из отцовского дома, в который постучалась смерть. Я бегу со всех ног по улице, а вокруг вздымаются враждебные стены, опустелые дома. Я устремляюсь к церкви и богатым кварталам, где находится дом моей матери. Рот мой во время бега широко раскрыт… Однако это сон с выключенным звуком.

Бесконечное движение вперед. Управляя моими конечностями, распирая мою грудь, обдирая гортань и упираясь мне в нёбо, неудержимый крик рвется наружу, пытаясь разорвать плотную пелену тишины. Ноги мой словно повинуются какой-то неодолимой силе, а где-то внутри звучат такие слова: «Бабушка умерла, умерла, умерла!»; я несу свою боль и даже опережаю ее каким-то образом, я зову или бегу — не знаю, только я кричу, и крик этот летит вслед несущемуся вперед телу девочки…

Теперь я и в самом деле кричу, а сон, похожий на плотный, обволакивающий туман, все не кончается. Небывалой силы крик. Бабушка тяжкой ношей давит мне на плечи, а между тем на всех бегущих мне навстречу фасадах домов я вижу ее лицо. И тень покойной, запомнившейся мне с раннего детства, распростерлась надо мной. С тех пор как после рождения брата меня выселили из родительской комнаты — мне было тогда полтора года, — я сплю вместе с бабушкой. Как сейчас помню, чтобы я поскорее заснула, старая женщина брала мои ноги в свои руки и долго согревала их, убаюкивая меня.

А через несколько лет она умерла. Эта тихая, ласковая женщина, чей младший сын стал опорой семьи, потеряла голос на моей памяти. Я стала называть ее «моя молчаливая мама», сравнивая ее с теми, другими-матерью, бабушкой и тетками моей мамы, этими горделивыми аристократками, которые жили в атмосфере музыки, ладана и вечного гвалта.

Одна она, немая, молча сжимавшая руками мои ноги, навсегда осталась в моей памяти… Вот почему я кричу, и вот почему в этом сне, преследующем меня на протяжении всей моей жизни, она, оставаясь невидимой, упорно возвращается, и своим безудержным бегом я, девочка, пытаюсь возвратить ей утраченный голос.

А там, внизу, в пышном доме восседает королевой мать моей мамы. Там звучат песни, раздаются громкие голоса. И если послышится вдруг тихий шепот, то это редкий случай, когда появляются мужчины и надо, например, соблюсти приличия во время их еды или сна в общем, когда надо держаться настороже.