— Пожалуйста, разрешаю. Это единственный способ удержать больных от безрассудства.

Будучи уверен, что врачебные предписания теперь будут выполняться, иду к повозке, в которой находится мое оружие, беру карабин, охотничьи патроны и, кроме них, четыре боевых. Кто знает, что может случиться! Затем отвязываю Мирадора и зову Тома, который, увидев, что я снаряжен для охоты, делает то же самое.

Уже в течение нескольких дней происходит нечто странное, какая-то чехарда в отношениях. Сириль, продолжая любить меня по-братски, теперь всецело подчиняется Робартсу. Том по-прежнему питает к своему хозяину — майору — фанатичную привязанность, а между тем постоянно ходит за мной по пятам.

Никто и не думает сетовать по этому поводу, ибо все стали как одна семья после пережитых вместе опасностей. Но симпатия особенно сильна между теми, кем владеют одинаковые чувства, и поэтому Робартс и Сириль, два простодушных гиганта с любящими сердцами, стали неразлучны так же, как ваш покорный слуга и Том, туземный неграмотный врачеватель, прирожденный колдун Австралийского континента.

Делаю знак МакКроули, понимающему меня с полуслова, и втроем отправляемся на охоту, вооруженные, однако, как для войны.

— Эй, господа! Куда это вы направились? — окликает нас сэр Рид.

— Собираемся одним выстрелом убить двух голубых журавлей, сэр.

— Выход из лагеря запрещен.

— Но, сэр, мы же не в одиночку.

— Пожалуйста, не возражайте, господа дилетанты. Вы должны получить разрешение на выход и взять с собой четырех человек.

Опускаем головы как провинившиеся школьники. Том пытается спасти положение, приводя свои доводы:

— Мастер, они ушел, далеко, назад, еще солнце.

— Ты с ума сошел, старина. Аборигены, возможно, находятся в ста шагах. Так что компания побольше вам не помешает, не так ли?

— Конечно, сэр.

— Френсис, — позвал скваттер, — сопровождайте этих господ и возьмите с собой еще трех человек.

— С удовольствием, мэтр! — соглашается бесстрашный канадец.

— Месье, — обращается он ко мне, — я счастлив получить возможность поговорить с вами по-французски. Я ведь из Квебека.

— Значит, вы любите Францию? — интересуюсь я, протягивая ему руку, которая исчезает в огромной ладони.

— Да, мосье, — отвечает он по-французски. — Мы там все в душе французы.

— Ну что ж, дорогой соотечественник, на охоту! Еще успеем наговориться.

Менее чем через час оказываемся в земном раю для охотников. Куда ни глянь — мириады[110] птиц со сверкающим как фейерверк оперением. Они улетают от нас, шумно взмахивая крыльями. Стада кенгуру, порой насчитывающие более трехсот особей, удаляются огромными скачками, унося малышей в сумках.

Мирадор бегает, вертится, носится, высунув язык, он радостно возбужден.

— Эй, пес, что ты там нашел? Отлично, Мирадор, отлично, умница!

Собака издает глухое рычание, шумно вдыхает воздух. Ее черный нос подрагивает, уши встают и опускаются, как будто слух призывается на помощь обонянию. Значит, здесь прошел зверь. Пес рвется вперед, ускоряя бег…

— Молодец, Мирадор, давай!

Под оглушительные крики попугаев, заинтригованный, продвигаюсь шаг за шагом, держа палец на курке. И вот меня настигает волна воздуха, пропитанная характерным запахом зверя, похожим на запах лисицы, только более резкий, ближе к запаху представителей фауны, именуемых вонючками.

Вскоре Мирадор загоняет какое-то существо в заросли гелиотропов. Оно бьется и хрипит, чувствуя свой конец, бросается вперед, потом отступает назад. Мне это начинает надоедать.

— Пиль, Мирадор, пиль! — приказываю я.

Собака делает рывок. Следуем за ней, но, к нашему удивлению, Мирадор вдруг останавливается и начинает с остервенением лаять на удивительное животное величиной с кошку, которое то прыгает, как жаба, то ползет, как летучая мышь[111].

Оно издает странный крик, похожий на воронье карканье, а затем, поддерживаемое крыльями без перьев, тяжело взлетает более чем на пятьдесят метров и усаживается на ветке камедного дерева.

Открываем огонь, но без особого успеха. Может быть, все дело в слишком мелкой дроби? Перезаряжаем ружья на дробь более крупную и все вместе крадемся к дереву, на котором сидит, свесив хвост и вцепившись когтями в ветку, летающее четвероногое. Однако хитрая бестия не ждет, пока мы приблизимся: она снова взлетает, расправив, сколько можно, свои неуклюжие крылья, и, шлепая ими, достигает высоты по меньшей мере ста пятидесяти метров. Кошка-мышь уже явно устала и тяжело опускается на ветку, накрепко вцепившись в нее, несмотря на то, что та прогнулась и сильно качается.

Теперь дело за нами.

Звучит выстрел, и дичь падает с легким шумом.

— Вот чудеса! — восклицает МакКроули, рассматривая трофей. — Да у этого животного хвост служит рулем, на животе сумка, а в ней два детеныша. Месье ученый, как же оно именуется?

— Если не ошибаюсь, — говорю я растерянно, — некоторые авторы называют его галеопитеком, что по-гречески означает примерно «летающая кошка».

— Давайте попробуем! — плотоядно смотрит на «кошку» голодный моряк.

— Браво! А где?

— Прямо здесь. Вот ручеек и попугаи, которых можно через несколько минут подстрелить и поджарить. А зеленый ковер послужит скатертью.

Сказано — сделано. Костер разожжен, дичь жарится, потрескивая, и немного времени спустя мы усиленно работаем челюстями.

Несмотря на полную безвредность жидкости, добытой из ручья, нас охватывает приятная истома, сонными глазами каждый следит за спиралью дымка от своей сигары.

Канадец Френсис складывает охотничий нож, лезвие которого убирается со щелчком. Прежде чем кто-либо начинает хоть что-то понимать, великан вдруг вскакивает и, расставив длинные ноги, посылает пулю из карабина в сторону ручья.

— Попал! Ах, разбойник, теперь не уйдешь! — кричит Френсис, сияя.

— Кого вы подстрелили?

— Месье Б., — восклицает канадец, — я убил его для вас.

— Но кого?

— Орниторинхуса[112].

— Вы убили орниторинхуса?

— Уверен в этом. Посмотрите на кровавый след.

Действительно, видим широкую красную полосу, ведущую к ручью, на поверхности которого булькают пузырьки.

— Подождите, сейчас и он сам появится.

Канадец оказался прав. Проходит с полминуты, и животом вверх всплывает самое удивительное животное из всех существующих.

Хотя теоретически я знаю его строение и необычную анатомию, все равно рассматриваю с превеликим интересом. Остальные охотники разделяют мое любопытство, ибо, кроме канадца и старого австралийца, никто из нас никогда не видел ничего подобного.

Поворачиваем добычу из стороны в сторону и все более громко выражаем удивление.

Первое сообщение, полученное в Европе об этом необычном четвероногом, вызвало всеобщее негодование ученых всех стран. По какому праву это существо, не имеющее никакого «научного гражданства», пытается опровергнуть все классификации? Слишком поздно оно появилось, и тем хуже для него! Все места уже заняты.

И вообще, к какому виду его отнести, как назвать? К птицам — не причислишь, ибо оно не летает. У него есть четыре лапы, чтобы бегать и плавать, есть и сосцы, чтобы кормить детенышей, значит, млекопитающее? Но как тогда быть с перепончатыми лапами и утиным носом? И в довершение всего с тем, что его самка откладывает яйца!..

Отчаявшись найти решение этой трудной проблемы, ученые единственный раз дружно расписались в своем неведении и единогласно решили, что такого австралийского животного попросту не существует.

Однако то, что происходило в другом полушарии, не имело никакого значения для самого героя научного конфуза. Самки продолжали откладывать яйца и заботливо питать молоком потомство.

Если решение профессоров нимало не тревожило покой животного, то австралийские колонисты, не желая слыть обманщиками и справедливо возмутившись оскорблением, нанесенным одному из обитателей их новой родины, решили проучить премудрых скептиков. В один прекрасный день зоологи Европы остолбенели, узнав, что два скваттера, приехавшие в Глазго, привезли с собой шесть прекрасно законсервированных экземпляров животного, не признаваемого ученым миром.