Я никогда раньше не была в горах. Очень интересно было смотреть сверху вниз по склону горы. Стройными рядами стояли высокие тонкие деревья, которых прежде не видела. Порой мне казалось, что я не одна в лесу. Я оглядывалась, прислушивалась, подавала условный сигнал, но никто не появлялся, никто не отвечал мне. В густом высоком кустарнике я спрятала вещевой мешок. Сняла пальто, в правый карман брюк положила револьвер, в левый нож, — может, пригодится. Одежду, шоколад, сухари, патроны и всякую мелочь — все, что было в мешке, спрятала так хорошо, что, казалось, никто, кроме меня, не сможет найти. Сама осталась в легкой блузке с короткими рукавчиками и юбке, заправленной в серые байковые брюки. Запомнив место, я пошла дальше, оглядываясь по сторонам… Устала. Незаметно подкрадывалось беспокойство: а что, если не найду никого? Как узнать, где нахожусь?

Забравшись в гущу кустарника, легла на траву, подложив руки под голову, и задумалась. Небо по-прежнему было чистое, синее, тихо шумел в стороне лес, плескался по камням ручей. За кустами, позвякивая колокольчиками, паслись коровы. Значит, где-то недалеко должна быть деревня.

Было около трех часов пополудни, когда я подошла к небольшому аккуратному домику, одиноко стоявшему близ опушки леса на вершине горы. Я спряталась за деревом и стала наблюдать. На крыльцо выглянула женщина и позвала:

— Юлиан! Ходь ту! Прендко!

Мальчик лет тринадцати выбежал к ней из-за угла дома. Я обрадовалась, когда услышала польский язык. Сразу вспомнились польские крестьяне из Осередка, их помощь нашим партизанам.

Я первый раз осталась одна, без командира. Нужно самой принимать решение. Постояв немного, пошла к дому.

Залаяла собака, привязанная у крыльца. Из дверей вышла женщина — не очень молодая, с пышными светлыми кудрями и строгим взглядом красивых серых глаз. Я попросила у нее воды. Напившись, поблагодарила женщину и спросила по-польски:

— Как называется ваше село?

— Бренна, — ответила женщина. Голос у нее был приятный, располагающий к откровенной беседе.

— Разрешите мне посмотреться в зеркало, я хотела бы привести себя в порядок, — сказала я, надеясь выведать еще что-нибудь, потому что название села слышала впервые. Женщина пригласила меня в комнату.

Я видела, как она прошептала что-то маленькой худенькой девушке, сидевшей у окна. Та незаметно исчезла. Я поняла, что ее послали за «кем-то», и подумала, что вдруг этот «кто-то» может оказаться очень похожим на Кубу — нашего первого связного, расспросит меня и проводит к партизанам или поможет найти товарищей…

Вскоре мимо окна промелькнула какая-то фигура. Я поспешила выйти на крыльцо. Высокий, даже очень высокий, с военной выправкой мужчина стоял, отряхивая с костюма травинки. Вопросительно вскинув лохматые черные брови, он окинул меня взглядом с головы до ног, и мне стало не по себе. Какое-то внутреннее чутье подсказало, что добром наш разговор не кончится…

— День добрый, пане! — я старалась говорить как можно спокойнее.

— День добрый. Прошу садиться.

Я села на низенькую скамеечку около дома, он — на ступеньку крыльца, слева от меня. Внизу по шоссе изредка проезжали автомашины, проходили люди, группа солдат в немецкой серо-зеленой форме проводила строевые занятия около большого каменного дома. Хозяйка и девушка ушли на участок недалеко от дома и сгребали сено по краям желтого пшеничного поля. Хозяин сидел, облокотившись на колени широко расставленных ног, внимательно разглядывая пальцы рук. Он продолжил разговор:

— Как зовут пани?

— Анэля.

— Кто есть пани?

— Полька.

— Полька? — усмехнувшись, он посмотрел на мои кирзовые сапоги, качнул головой и убежденно сказал: — Нет. Пани есть русская. — Слово «русская» он произнес с такой ненавистью, как если бы он сказал: «Пани есть мой злейший враг!»

Мне стало холодно. Нужно придумать, как уйти.

— Покажите ваши документы, — сказал он.

— Почему я должна показывать их вам?

— Не хотите — не надо. Я и так знаю, что вы парашютистка и вас выбросили сегодня ночью. Вот придет полиция — ей и покажете свои документы. — Он опять недобро усмехнулся и крикнул: — Юлиан! — Мальчик, до этого времени молча наблюдавший за нами, подбежал к отцу. — Юлиан, беги в полицию, скажи, чтобы сейчас же пришли сюда.

— Хорошо!

Мы молчали. «Что же делать? Что делать?»

Вдруг быстрым движением хозяин выхватил у меня из кармана нож.

— Для чего девушке такой нож?

Мне стало страшно. Очень страшно. Но я молчала. А он внимательно рассматривал лезвие.

Вприпрыжку бежит под гору мальчик, все ниже и ниже, вот он уже перебегает через шоссе. Вот выходит из каменного дома с человеком в форме. Они еще далеко внизу, я различаю только их фигуры, но знаю, что это идут Юлиан и смерть. Моя смерть… Я встаю и, прислонившись к стене дома, правой рукой в кармане брюк взвожу курок револьвера.

— Пусть пани сядет, — говорит обеспокоенный хозяин.

— Не бойтесь. Я не уйду… — отвечаю я.

Юлиан с полицейским переходят через шоссе. Я поворачиваюсь к хозяину, выхватываю из кармана револьвер. На всю жизнь остаются в памяти расширенные от ужаса глаза, бледная вспышка выстрела, вой собаки, рвущейся с цепи, крики женщины, желтое поле пшеницы…

Ветром снесло платок с головы… Я бегу, бегу все дальше в лес, в горы… Бегу долго, стараясь запутать следы в ручьях, на камнях, меняя направление, бегу, бегу… Спускаются сумерки. Идти даже медленно уже нет сил. Вот большой овраг. Я спускаюсь вниз и забираюсь в маленькую глухую нору на дне его. Немного отдохнув, начинаю обдумывать свое положение. Парашют остался на дереве. Его найдут. И платок тоже. Это факт. Немцы, конечно, поймут, кого забросили к ним. В полиции догадаются, что я радист. Ведь девушки в разведгруппах обязательно радисты. Будут искать… Если рассуждать логически, я должна убежать как можно дальше из этих мест. А если рассуждать «не логически»?.. Я решаю вернуться к тому дому, где произошло убийство. Думаю, что там меня меньше всего будут искать.

Темно и холодно в лесу; вероятно, уже глубокая ночь. Страшно вылезать из ямы. Собрав последние силы, напряженно вспоминая дорогу, я медленно потащилась обратно. Рассветало, когда я добралась до вершины горы со знакомым уже домом. Маленький огонек светился в окне…

Здесь же, недалеко от опушки, под густой елью, загородившись хворостом, я легла спать. Посмотрела на камень, выступавший из земли, — он будет вместо подушки, — и едва положила на него голову, как сразу уснула. Спала я долго. Сквозь сон никак не могла понять, почему мне холодно, а когда проснулась, то увидела, что идет дождь. Я вся промокла. В голове чувствовалась тяжесть. Я села к стволу дерева, загородилась хворостом и опять быстро уснула. На этот раз проснулась от легкого шороха. Сжала револьвер — я и во сне держала его в руке, — но тревога оказалась напрасной. Надо мной с ветки на ветку, распушив рыжий хвост, прыгала белка. Меня знобило. Хотелось есть. Оглядываясь по сторонам, я пошла к кустарникам, в которых спрятала вещевой мешок. Дождь кончился, но в лесу было туманно и сыро. Новая беда поджидала меня — мешка на месте не оказалось. Несколько раз я обыскала кустарник вдоль и поперек — ничего! Я вернулась к своей ели усталая и злая.

Невыносимо длинные, тоскливые прошли три дня. Голодная, больная бродила я по лесам, тщетно пытаясь разыскать товарищей. В тоненькой летней блузке было очень холодно спать на земле. Я сделала себе постель из еловых веток, укрывалась тоже ветвями. Постель была жесткой, но надежной. Глядя со стороны на эту кучу хвороста, никто бы не подумал, что под ней лежит человек. Голова постоянно горела как в огне, мучила жажда, временами я теряла сознание и проваливалась в темноту. Очнувшись, сердилась на свою беспомощность и старалась держать себя в руках. С трудом добиралась до ближайшего ручья, чтобы напиться холодной, чистой воды. Приходило минутное облегчение, затем опять голова становилась тяжелой, не было сил поднять ее от земли, не было сил двигаться. С тяжелыми кошмарами проходили ночи. И каждая ночь уносила с собой частицу света, с каждым днем становилось все темнее вокруг, мутился рассудок. Синими звездочками в ночи горели глаза майора. Где он?.. Что же не найдет меня? Неужели сердце не подскажет ему дорогу?