Андерс приказал не отвечать на телеграмму, он лишь рассмеялся и сказал, что Рудницкий мог бы написать приказ умнее.

После совещания, о котором я рассказывал выше, дух сотрудничества опять оказался сильно подорванным. Позиция Андерса в вопросе о готовности армии отчетливо свидетельствовала о том, что на нас рассчитывать нельзя. Это вызвало со стороны советских властей недоверие к нам и еще более усилило их горечь.

Такова была обстановка, когда в первых числах февраля командование армии отправилось на новое место — под Ташкент, в Янги-Юль.

Сразу же после нашего приезда туда к нам явился подполковник Гулльс, который с этого момента стал второй тенью Андерса, жил в штабе, столовался у генерала и вскоре начал осуществлять свои планы, исподволь навязывая свою волю; он стал как бы английским опекуном Андерса, что, впрочем, принималось генералом весьма охотно.

Сразу же был обсужден вопрос об эвакуации части войск в Иран. В соответствии с заключенным соглашением 2 тыс. летчиков и 25 тыс. солдат предполагалось направить в Англию и на Ближний Восток. Это должно было произойти лишь тогда, когда численность польских частей в Советском Союзе будет доведена до 96 тыс. человек.

Вопросами эвакуации и вывоза людей с той поры начал заниматься подполковник Гулльс, а Андерс официально перестал в них вмешиваться. Решили, что так будет лучше. Одновременно Гулльс уговаривал Андерса поехать на Ближний Восток и в Англию. И генерал начал предпринимать соответствующие меры, направив Сикорскому телеграмму с просьбой разрешить ему выезд в Лондон для обсуждения срочных военных дел. Через несколько дней от Сикорского пришел ответ: если Андерс считает это необходимым, то может приехать. А в это время, примерно 15 февраля, Гулльс вылетел в Москву для обсуждения с шефом английской военной миссии генералом Макфарланом вопроса эвакуации на Ближний Восток 27 тыс. поляков. По дороге он заехал в Куйбышев к послу Коту и проинформировал его об этих делах. Кот считал, что до отлета в Лондон Андерс обязан побывать в Москве и обстоятельно обсудить военные вопросы. При этом он заметил, что было бы хорошо, если бы он сам также смог поехать Москву, и в связи с этим 20 февраля направил Андерсу следующую телеграмму:

Такое предложение меньше всего устраивало Андерса; он решил не брать посла с собой, а сделать все самолично.

После приезда Гулльса в штаб отношения с советскими властями значительно ухудшились. Дело дошло до того, что советские представители вторично обратились к Андерсу с просьбой заменить начальника штаба Окулицкого из-за невозможности сотрудничать с ним. Андерс, хотя и с большой неохотой, все же согласился в ближайшее время освободить Окулицкого. Сотрудничество с советскими офицерами не везде складывалось успешно. В 7-й дивизии в Кермине генерал Богуш показывал свою власть: самовольно, без согласования с советскими представителями занял под госпиталь местную школу, а его начальник штаба, известный своими германофильскими убеждениями подполковник Аксентович (Гелгуд), выдвинул перед председателем райисполкома требование о немедленном исправлении дорог и мостов, а в случае невыполнения приказа грозил расправой. Нечто подобное происходило и у генерала Токаржевского в 6-й пехотной дивизии[60]. Все это вместе с совершенно явной позицией Андерса, который, с одной стороны, подстрекал к подобным выступлениям командиров различных частей, а с другой, не желая отправлять подчиненные ему войска на фронт, своим поведением недвусмысленно давал понять, что советское командование не может рассчитывать на Польскую армию, все более ухудшало наши взаимоотношения с советскими властями.

Штаб уже прочно обосновался на новом месте. Здание командования армии было еще лучше и великолепнее, чем в Бузулуке; здесь имелось около пятидесяти комнат, и этого вполне хватало для нужд штаба. Андерс жил рядом, в особняке, расположенном примерно в двухстах метрах от штаба, и занимал пять комнат; я жил вместе с ним. Кроме того, в нашем доме устроились начальник штаба и полковник Волковыский. Приехавший епископ Гавлина также разместился здесь, заняв одну комнату. Особняк находился в замечательном, довольно большом саду у самой речки. Окрестности были очень живописны.

Время шло, войска обучались, и вскоре стало очевидным, что 5-я дивизия, собственно, уже совсем готова к боевым действиям. В ответ на соответствующее замечание представителя советского командования об этой дивизии Андерс решил провести смотр ее готовности. В конце февраля он отправился в Джалал-Абад к генералу Боруте. Во время инспекции были проведены боевые стрельбы всей дивизии совместно с артиллерией и минометами. После артиллерийской подготовки 15-й полк при поддержке пулеметов перешел в наступление на так называемую Орлиную гряду. Во время этих учений произошел несчастный случай: один из минометов не выбросил мины, которая взорвалась на месте, ранив около пятнадцати человек. За ходом учений наблюдала вместе с нами приглашенная группа советских офицеров. Учения продолжались два дня — 26 и 27 февраля — и прошли вполне успешно.

Дивизия показала себя с наилучшей стороны, продемонстрировала прекрасную подготовку. Стрельбы прошли настолько хорошо, что не только мы, но и советские офицеры подтвердили высокий уровень подготовки. Буквально не к чему было придраться: дивизия была полностью готова к боевым действиям, к отправке на фронт в любой момент[61].

Представитель Генерального штаба обратился к Андерсу с запросом относительно отправки этой дивизии на фронт, подчеркнув, что подобный шаг хорошо сказался бы на наших отношениях и имел бы большое политическое значение. Но Андерс ответил отказом. Советский представитель не мог понять, почему 5-я дивизия, совершенно готовая, не может идти на фронт, а бездеятельно сидит в тылу. В ответ Андерс заявил о намерении включиться в военные действия всей армией, а не посылать отдельные дивизии. Было ясно, что он не хочет давать войск на фронт.

В первых числах марта вернулся из Москвы Гулльс и сообщил, что вопрос об эвакуации почти решен, что это дело лишь нескольких дней и англичане готовятся в Пехлеви к приему 27 тыс. солдат. Андерс этому весьма обрадовался, но не показал вида.

Наши руководящие деятели уже не скрывали своего желания и намерения как можно скорее покинуть границы СССР. Изыскивали самые различные поводы, выдвигая прежде всего такие аргументы, как отсутствие вооружения, недостаток продовольствия, вредные климатические условия. Сами же были убеждены в том, что весной немецкое наступление раз и навсегда перечеркнет успехи Советской Армии и что, следовательно, надо бежать, пока не поздно.

В первых числах марта 1942 года к нам в Янги-Юль приехал командир 5-й дивизии генерал Борута-Спехович. У него с Андерсом состоялось несколько бесед. Он выглядел весьма расстроенным. Одним из срочных вопросов, который он жаждал решить, был вопрос о подполковнике Берлинге. Между Борутой и Берлингом произошло столкновение, в результате чего Борута наложил на него дисциплинарное взыскание. Теперь он просил Андерса снять Берлинга с должности начальника штаба и отозвать из 5-й дивизии. Андерс обещал это сделать, тем более что он и сам не любил Берлинга и относился к нему недоброжелательно[62]. Он предложил Боруте передать приказ Берлингу о явке в штаб армии в Янги-Юль. Однажды, когда Борута прогуливался по саду, я подошел к нему. В завязавшемся разговоре на тему о польско-советских отношениях и об уходе нашей армии (Андерс информировал Боруту о своем намерении вывести Польскую армию и о своих усилиях в этом направлении) я старался показать принципиальную ошибочность такого шага, а также его политические последствия. Я сказал, что нам следует укрепить свои позиции на советской территории и стремиться к более тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Я считал, что генерал, лично поддерживавший очень хорошие отношения с советскими офицерами и даже получивший от них в подарок саблю, правильно поймет мое стремление и окажет содействие в его реализации. Попутно мы обсуждали общую военную ситуацию. Я описал ему также очень подробно обстановку в Лондоне, стараясь при этом возможно правдивее показать неспособность к действию и низкий моральный уровень окопавшейся там польской разношерстной эмиграции. В заключение я сказал, что мы должны рассчитывать только на самих себя. Борута всем своим видом показывал, что понимает меня, кивал в знак согласия головой, но сам определенно не высказывался. Я очень ценил и уважал его как одного из немногих честных и порядочных генералов, и мне показалось, что я его убедил. Мы расстались в самом полном согласии. Однако все вышло совсем не так, как я надеялся.