– Но мы не просто так попрошайничаем. Ты пообещаешь ему, мистеру Левенштайну, – продолжала излагать свой сумасшедший план Теодора, – что мы вернем ему долг, как только получим оплату за реставрацию картин в замке Хэвершем!
– Но хозяин не примет денег за реставрацию, мисс Теодора, вы это знаете лучше меня! – Джим с отчаянием хлопнул себя по бедру. – И я больше скажу, он не окрепнет так быстро настолько, чтобы работать…
– Нет, конечно, – легко согласилась с ним Теодора и загадочно улыбнулась, выдержав театральную паузу. – Фокус, Джим, в том, что всю работу я возьму на себя. Я ведь могу делать все, что и он! Если нам предоставят комнату для работы, им нет нужды знать, кто там чем занимается – кто реставрирует, а кто наблюдает и помогает.
Глаза Джима расширились. Он молчал. Но Теодора чувствовала: он оценил ее предложение.
– Что до оплаты… Да, папа ее не примет. Но я поговорю с графом. Я объясню ему наше положение. Я уверена, он все поймет правильно. В любом случае, когда он увидит папу, у него не будет никаких сомнений, что тот – истинный аристократ, джентльмен.
– В этом никто и не усомнится, – задумчиво отозвался Джим. – Вот только…
– Что вот только? Ну да… Я понимаю, что ты хочешь сказать… Нет никакой гарантии, что у нас все так складно получится! – Теодора быстрыми шагами ходила по кухне в отдалении от кастрюльки, а значит от Джима, и потому говорила громким голосом. – Но если мы не сделаем этого… Нам останется только продажа какой-то картины… И ты прекрасно понимаешь, что, если мы на это решимся, это больно заденет Филиппа…
Для Джима это был неоспоримейший аргумент. Даже если сначала он и колебался в отношении идеи хозяйки, то теперь Теодора склонила его на свою сторону окончательно. Джим боготворил Филиппа – так же, как и ее, Теодору, и как их отца. Но все же Филиппа – особенно.
Однажды в порыве откровенности он ей сказал:
– Это может показаться нахальством, и будто я вам навязываюсь, мисс Теодора, но вы – моя семья, вот что! Моя матушка скончалась вскоре после того, как произвела меня на свет, так что я ее и не знал, и если у меня был отец, его имени мне никто не сказал. Но вы со мной обращались как с человеком, и я таковым себя чувствовал.
– Я очень хотела, чтобы ты жил в таком самоощущении, Джим! – пылко ответила ему тогда Теодора. – И ты знаешь, как мама тебя любила. В общем, ты ничуть не ошибаешься, ты прав, ты – часть нашей семьи!
Голубые глаза Джима при этих ее словах как будто слегка затуманились, и от смущения она добавила, возможно, несколько резковато для тона их разговора:
– Я часто думаю, как мне повезло, что обо мне заботятся сразу трое мужчин: папа, Филипп и ты. Какой женщине этого было бы мало?
Джим весело рассмеялся:
– Ну, мисс Теодора… Однажды вы найдете себе и собственного мужчину! И зачем вам тогда будет кто-то из нас? Тогда мы станем вам совсем не нужны. Вы о нас и думать забудете.
– Что за чушь ты несешь, Джим! – искренне возмутилась она. Но сентиментальный момент ушел, рассеялся…
Джим отчаянно гордился Филиппом, и, когда тот отправился в неизвестность, видя в этом единственный шанс добыть достаточно денег для сохранения на плаву остатков семьи и поместья Маунтсоррель, Джим глотал слезы. Теодора сдерживала себя до тех пор, пока дилижанс, увозивший ее любимого брата в Тильбюри, не исчез в облаке серой дорожной пыли.
Два года они получали от Филиппа редкие весточки, он писал весьма неопределенно, никаких подробностей не сообщал, а последние шесть месяцев они о нем вообще ничего не слышали.
– Наверное, он в дороге, едет домой, – бодро говорила всякий раз Теодора, чтобы утешить отца, который очень скучал по сыну.
Но Теодору все последнее время мучили страхи: а что, если брат подхватил какую-то страшную болезнь или ему грозит неминуемая опасность? Или он истратил последние деньги из тех, что взял с собой, и теперь не знает, как выкарабкаться, с каким лицом вернуться назад, к ним, практически нищим?..
Иногда ей даже казалось, что она никогда не увидит больше Филиппа. Затем убеждала себя, что ее молитвы будут услышаны и наступит такой счастливый день, что он к ним вернется. Но теперь ее единственной ежечасной заботой был только отец: и она, и Джим понимали, что он с каждым днем тает, силы покидают его, похоже, с каждой минутой.
– Да, я поеду в Лондон. И сделаю все так, как вы предлагаете, – проговорил Джим. В его голосе звучала решимость. – И я приложу все усилия, мисс Теодора, чтобы мистер Левенштайн ссудил нам денег… А еще, мисс Теодора… Есть тут некое обстоятельство, и на него нельзя закрыть глаза для благополучного исхода дела. Наша одежда! Если хозяин будет жить в замке Хэвершем, ему нужны новые сорочки… Эти его теперешние – просто лохмотья! Срам!.. В таких сорочках…
Теодора протестующе остановила его:
– Ох, что ты говоришь! Какие еще сорочки? О чем ты думаешь? Мы не можем себе этого позволить, Джим. Нам и без сорочек столько всего необходимо, чтобы поднять на ноги отца, а уж сорочками мы как-нибудь обойдемся теми, что у нас есть…
– Но всего две, мисс Теодора! – взмолился Джим. – Я по ночам буду какую-то из них стирать, и вторая как раз будет сухой и свежей каждое утро. Ну сами подумайте… Если вы задумали гостевать в таком респектабельном месте, хозяину понадобятся и костюмы. Но с ними проще, я вытащу старые, пороюсь в них и приведу кое-какие в порядок.
– Если из этих костюмов он все же не выпадет… – едва слышно пробормотала сникшая Теодора. Пока она слушала Джима, этих секунд ей хватило, чтобы принять его доводы как резонные. Ну конечно, он прав… Тысячу раз прав! И не только отцу нужна приличная одежда, но и ей, и Джиму. Только вот им с Джимом, кажется, придется обойтись тем, что у них есть.
В гардеробе же большой хозяйской спальни, где вот уже триста лет спал какой-нибудь очередной глава семьи Колвинов, висели мужские костюмы разных размеров, модных эпох, покроев. Вопрос в том, какой из этих костюмов – причем это должен быть смокинг – не станет болтаться на отце как на вешалке: иначе отец – да, произведет на Хэвершемов неизгладимое впечатление своей респектабельностью!
Теодора продолжала уныло молчать, но мысли ее сами собой распрыгались в разные стороны, будто стайка бельчат, которых вспугнул треск обломившейся ветки. С недавнего времени моду переполняли новинки благодаря появлению изощренных способов изготовления предметов одежды – чего стоило одно лишь усовершенствование швейной машинки! – обувь, сумочки, шляпы, булавки стали разнообразнее, и при этом каждая деталь костюма, украшения должны были подчеркивать благосостояние их обладателя. Мода подчеркивала статус, и это было важно для всех, кто жил по законам «приличного общества». Стиль ампир («имперский») сходит на нет. Покачивая кринолином, в «приличном обществе» сейчас царила женщина-цветок в юбке-бутоне. Оставалось только догадываться, где и что было зрительно увеличено, подчеркнуто или скрыто. Но это была жизнь, далекая от нее, Теодоры…
– Ничего, мисс Теодора, не стоит раньше времени вешать нос! – философски веско заметил Джим, камертоном реагируя на ее настроение.
Теодора очнулась и рассмеялась, и смех ее звонким эхом раскатился в старинной кухне, отразившись от медных кастрюль, ковшей и тазов. Когда Джим так важно изрекал прописные истины с видом восточного мудреца, ей всегда становилось очень смешно. И он делал это нарочно, чтобы ее повеселить. Это была их своего рода игра, очень давняя, так что ни тот ни другой не вспомнил бы, с чего она началась. Иногда они соревновались, кто больше вспомнит пословиц и поговорок, просто устойчивых выражений, подходящих для ситуации. Сейчас Джим почесал нос и добавил:
– И нечего раскисать. И опускать руки. И видеть все в черном цвете.
– Хорошо-хорошо! Ты очень, беспримерно убедителен! Я беру себя в руки. Нос не вешаю. Вижу мир исключительно в светлых красках. А нам, пожалуй, стоит заранее подкормить отца еще до того, как ты вернешься с деньгами. Как насчет того, чтобы принести в жертву моей идее цыпленка и напитать отца свежим куриным бульоном?
