Собрание картин в Маунтсорреле было ярким явлением для тех, кто в том разбирался. Галерея была широко известна среди собирателей и любителей живописи, в связи с чем их дом был весьма и весьма посещаем. Сколько Теодора помнит себя, сначала к деду, а потом и к отцу из разных уголков мира приезжали разные люди, вели умные разговоры, а она постоянно крутилась подле – слушала, впитывала, запоминала. Ловила каждое слово. Ей было все интересно, все, что она могла понять сразу, и все, до чего доходила умом, подрастая. И одно из первых ее впечатлений и осознаний – что их семья знаменита. Точнее, знаменита коллекция. Более того – коллекция столь известна, что ее распродажа привлекла бы внимание большее, чем когда-либо удостаивался кто-то из тех, кому принадлежали эти картины. Позволить себе сейчас вольное обращение с истинной драгоценностью значило бы громогласно расписаться в собственном невежестве и снискать геростратову славу – а как известно, Герострат прославился тем, что сжег храм богини Дианы (Артемиды) в Эфесе, одно из семи чудес света. Почти чудом света была и коллекция Колвинов. Возможно ли посягнуть на нее, если считаешь себя причастным к запечатленным кистью и краской вершинам человеческого духа и гения? Так рассуждал дед Теодоры, так думал ее отец.
Но сама девушка лишь диву давалась: как же отец мог взвалить на свои плечи и так долго влачить на себе этот крест – управляться с огромным домом, переходящим от отца к сыну со времен королевы Елизаветы, без всяких попыток реставрации доверенного ему имущества. Вместе с домом новый владелец имения получил и долги – немалые, обременяющие, что тот пресловутый камень на шее. И теперь, по всем признакам, эти обязательства должны перейти от отца к его единственному сыну Филиппу – наследнику, то есть связать его по рукам и ногам.
Владелец поместья Маунтсоррель несказанно гордился этим наследством и продолжал бы жить в своем имении, будь Маунтсоррель просто норой в земле. Однако если оставить иронию в стороне, поместье к тому и стремилось – превратиться в этакую глухую нору, набитую драгоценностями…
Сейчас хозяин имения Александр Колвин и Теодора занимали только несколько комнат в огромнейшем доме, построенном архитектором с именем многие десятилетия тому назад. В остальных помещениях поселились плесень и запустение. Потолки, не укреплявшиеся с момента постройки дома, грозили вот-вот рухнуть, под обивкой стен благополучно плодились крысы, оконные рамы не закрывались наглухо, как им следует: в непогоду в помещения постоянно попадали струи дождя, и то же самое происходило с крышей, в кровле которой прорехи увеличивались год от года.
И тем не менее в жилых комнатах – с истершимися коврами, с занавесками, более напоминавшими остатки театрального реквизита, и с такими чудовищно расхлябанными креслами, что представление о безопасности и комфорте было к ним применимо весьма условно, – на стенах в этих жилых катакомбах висели картины, совокупная стоимость которых тянула на целое состояние.
Коллекцию наследовал, конечно, Филипп, а после него – его дети и внуки.
Вероятно, время от времени Теодора размышляла, что должны были бы где-то существовать какие-то доверенные лица, некие знающие свое дело люди, чтобы следить за сохранностью и учитывать каждое полотно из коллекции Колвинов, но она о таких экспертах никогда не слышала. Вполне возможно, что они действительно были, но один за другим тихо и незаметно отошли в мир иной – длительность сюжета, ограниченного рамками человеческой жизни, не идет ни в какое сравнение с вечностью, которую существует сюжет, запечатленный на холсте рукой художника.
Впрочем, как это ни странно, никакие доверенные лица, никакая охрана Колвинам были не нужны. Они и сами справлялись с охраной своих картин на редкость успешно. Но Теодоре были известны случаи, когда кто-то из ее предков не пожалел своей жизни, погиб, защищая сокровища от грабителей. Найдутся ли последователи среди таких потомственных хранителей их драгоценностей? Теодора была уверена: сомнений быть не может. Ведь любая картина из коллекции Маунтсорреля украсила бы экспозицию любого из самых известных музеев, любой галереи! И это не преувеличение. С неподобающе обветшавших стен дома были благородно обращены к зрителю полотна многих и многих знаменитых художников с бессмертными именами… Случайный гость, окажись он в этом увечном поместье, очертаниями напоминавшем бурей выброшенный на берег фрегат, остался бы поражен тем, что он узрел бы в утробе сего издыхающего чудовища: изумительную коллекцию живописных полотен, и каждое блистало на сирых стенах ухоженностью… Теодора могла их все перечислить и описать в деталях, даже закрыв глаза.
Пожалуйста! Вот работы немецкого художника Ганса Гольбейна (Младшего)[2], ученика своего отца. Тонкий рисунок. Гибкая пластика. И редкостные при этом сарказм и наблюдательность. Схваченные острым глазом моменты жизни. А красота форм моделей, тщательность проработки деталей не оставят равнодушным самого взыскательного ценителя живописи. Кстати, Гольбейн (Младший) сумел привнести в немецкое искусство расцвет итальянского Возрождения и сделал эту «прививку» не в ущерб национальному характеру, соединив то и другое в одной художественной манере.
Уникальная палитра Гольбейна перекликалась на зыбких стенах Маунтсорреля с висящими по соседству картинами англичанина Уильяма Хогарта[3]: художник был не чужд юмора и сарказма (вот уж кто от души посмеялся бы, увидев свои блистательные шедевры здесь, среди жутчайшего хлама!). Необычайно остроумный и смелый в своей человеческой зоркости, он делал объектами изображения представителей самых разных сословий, став основателем национальной школы живописи, не замкнув себя на каком-то одном излюбленном жанре.
Да, Теодора могла часами стоять подле каждой картины и о каждой рассказывать… Это были ее любимцы. Могла ли она расстаться хотя бы с одной из них?
Отойдя со своими тряпками в сторонку от Джима, она в задумчивости остановилась перед картиной француза Жана Оноре Фрагонара[4]. Отец говорил ей, что здесь реализм и абстракция достигли уникального равновесия. Возможно. Она об этом еще подумает – отец часто выражался не слишком простым для нее языком, но она любила разгадывать эти секреты картин, подолгу вглядываясь в изображенное на картине в стремлении понять до конца, что хотел выразить красками и кистью художник.
Фрагонар – воплощенное рококо. Изобретательный в композиции, он не лишен изящной манерности, однако грациозен и деликатен в рисунке, и картины его выполнены с большим вкусом: «Поцелуй украдкой», «Девочка в постели, играющая с собачкой…»[5] Сквозит что-то почти запретное, но так целомудренно, что никакую грань художник не перешел. На этих девочку и собачку отец ее часто подолгу глядел, и Теодора знала: будь даже продано все остальное, эта картина останется с ними.
А вот это? Теодора в сомнении – поднимется ли на него рука? – остановилась перед полотном Генри Реберна[6]. Основатель шотландской школы живописи. Лучший портретист Шотландии, как отзывался о нем отец, считая значительным портретом Реберна его автопортрет. Вдумчивый, проникающий в душу внимательный взгляд умудренного опытом человека. Значительная, однако абсолютно естественная поза. Уверенное письмо сильной рукой и густой колорит. Человеку, изображенному на этом портрете, хотелось открыть свою душу, исповедаться в грехах и в сомнительных помыслах – такая была уверенность, что получишь не ответ, состоящий из пустых затверженных формул, а истинные плоды душевных исканий и познания жизни. Постоишь, посмотришь – и будто с другом поговорил.
– Что за художник! – с восхищением восклицал отец еще неделю тому назад, стоя перед этим портретом. – И никаких набросков не делал, все сразу на холст!
