– Сегодня вечером, Джим. Я постараюсь принять решение сегодня же вечером, – гордо подняв голову, заверила Теодора, – и когда папа уснет, мы упакуем картину, которую я… выберу, и отвезем ее мистеру Левенштайну в Лондон. Я знаю, он назовет нам справедливую цену.

Джим неуверенно кашлянул, потоптался, понимающе кивнул и неслышными шагами спустился вниз. Вскоре из сарая донеслись звуки железного постукивания и побрякивания. Джим приводил в порядок что-то из огородно-садовой утвари, догадалась Теодора по характерным звукам.

Мистер Левенштайн в прошлом не раз уговаривал барона Колвина принять плату за реставрацию некоторых из картин, что он продавал затем в своей галерее на Бонд-стрит. Но Александр Колвин задирал подбородок и отвечал ему, что мистер Левенштайн может держать свои деньги и картины при себе и что торговцу вообще повезло: с него не взяли денег и за показ коллекции в Маунтсорреле.

– Я вполне готов заплатить, – настаивал тогда мистер Левенштайн, – однако надлежащая оплата за это была бы мне не по карману!

Оглядываясь назад, Теодора теперь с горечью спрашивала себя, не была ли та гордая неуступчивость отца в таких обстоятельствах неуместной? какой-то ложной? какой-то превратно понимаемой гордостью? Ведь эта «гордость» заставляла страдать других людей, его семью! Мама умерла от чахотки. Доктора настойчиво советовали отцу везти ее срочно в Италию, но денег на это не было, да и вскоре оказалось, что, даже если деньги появятся за счет продажи какой-либо из картин, все равно уже поздно. Болезнь не дала отсрочки в решении денежных дел. Мамы не стало. И не раз с тех пор вспоминались Теодоре грустные стихи поэта Шелли под названием «Песня»[11], которые так любили мама и Теодора:

Мама рассказывала, что Шелли погиб во время бури, катаясь на яхте вместе со своей женой и капитаном. Теодора уже после маминой смерти прочитала и поэму Шелли «Королева Мэб», и его драму «Освобожденный Прометей», и другие стихи, но это, «мамино», осталось любимым. Печальное по содержанию, оно было каким-то родным для нее и в то же время возвышенным и торжественным – скорбным, но эта скорбь была светлая и прозрачная, очищающая, как молитва… Наверное, для Теодоры это была молитва о маминой душе на небесах, чистой и благородной.

Спустя какое-то время звуки из сарая затихли. Теодора услышала, как Джим вернулся, пройдя в дом через кухню. Неужели он нашел что-то на огороде? Теодора вернулась к реальности. Там что-то уже успело созреть? Вряд ли… Лето еще в самом начале. Рассчитывать на что-то существенное не приходится. Какой-нибудь пучочек укропа в несколько веточек или две-три тонюсеньких морковки с худосочной ботвой. Вот разве что стало теплее, и куры стали лучше нестись… Пара яиц?

Она заглянула в комнату к отцу. Тот, как обычно в последнее время, сидел в кресле. Поза его свидетельствовала о том, что человек этот немощен… Руки, покрытые голубыми прожилками, безвольно покоились на подлокотниках. Доктор настойчиво советовал «влить в больного хорошей красной крови». Он говорил о мясе? Отбивная с кровью… Что ж, это было бы очень и очень неплохо. И папе, и ей, и Джиму. Она же могла сварить им сейчас немного овсяной крупы, добавив в «бульон» мелко порезанные укроп и морковку с ботвой и разболтав там сырое яйцо… Еще бы лавровый листик… но его не было. Приправы они давно все использовали, подправляя вкус скудной пищи. Вот сейчас часть «бульона» разделят она и Джим, остальное она поставит в фамильной тарелке перед отцом, сервировав ему столик у кресла. Хоть «парадной» посудой было не принято пользоваться каждый день, это свидетельство благополучия психологически скрашивало скудность и безнадежность ее содержимого.

Джим прав. Нет смысла так истово хранить для Филиппа картины, если, когда он вернется из Индии, или где он там обретается, он обнаружит, что его отец и сестра умерли с голоду!

В прошлом месяце брат послал им несколько фунтов, которые были очень и очень кстати, но эти деньги были лишь каплей в океане того, что они были должны соседям. И еще им нужны были деньги на покупку огородных семян и корма для цыплят. Да тех же приправ для супа! Лавровых листьев…

А что, если продать картину Джованни Батиста Тьеполо?[13] «Аполлон и Дафна»! Дафна – на древнегреческом «лавр», вот почему вспомнилась ей эта картина. Легенда гласит, что бог любви Эрот и бог света и искусства Аполлон как-то поссорились, стреляя из лука. И вот маленький Эрот наказал Аполлона, послав две стрелы – одну, вызывающую любовь, в сердце Аполлона (будет знать, как дразниться!), другую, убивающую любовь, в сердце нимфы Дафны. И началась одна из самых нелепых любовных историй Эллады. Аполлон воспылал страстью к Дафне и бросился ее догонять, чтобы рассказать ей о своей великой любви. А она, естественно, со всех ног понеслась прочь… Аполлон стараниями коварного бога Эрота внушал ей лишь страх и отвращение, несмотря на его прекрасный облик и благие намерения… Долго длилась погоня. Дафна устала. И взмолилась к отцу своему, речному богу Пенею: спрячь меня, спрячь, умоляю! А тот – с перепугу ли, от неожиданности – не нашел ничего лучше, как обратить дочь в дерево лавр: кора покрыла ее нежную кожу, тонкие руки стали ветвями, пальчики зазеленели листьями, быстрые ножки вросли в землю корнями… Долго стоял опечаленный Аполлон перед юным лавровым деревцем, которое отворачивалось от него всеми листочками. Наконец смирился и произнес обреченно, себе в утешение: «Пусть же оно никогда не вянет! И пусть вечно зеленеет венок из лавра на моей голове…» Дафне такой поворот событий вряд ли пришелся по вкусу, но ее, бедняжку, никто и не спрашивал. На картине Аполлон почти у цели: он настигает Дафну, и она взывает к стоящему по пояс в темной воде отцу о помощи. На ее лице застыло отчаяние, темные речные воды внизу картины вспучены и бурлят энергией смятения всех героев, руки Аполлона уже касаются тела Дафны, и над ее головой витает в воздухе пальмовая ветвь… И вот с тех самых пор голову Аполлона украшает венок из лавровых веток, а вслед за этим лавр вошел в моду по всей Элладе: победителей Олимпийских игр, храбрых героев, лучших музыкантов – всех венчал лавр, что не мешало средиземноморским хозяйкам и поварам других стран класть листочки «лаврушки» в супы и приправы, ведь и героев, и музыкантов надо не только чествовать, но и кормить. Слава – славой, а суп – супом…

Впрочем, нет… Тьеполо она не продаст. И дело даже не в том, что этот художник представлен у них только этой картиной. Сам миф о лавре очень известный! Жаль расставаться с легендарным сюжетом… Пожалуй, надо подобрать что-то другое, не такое значительное по содержанию.

А что, если Жан Марк Наттье[14]? «Флора»! Аллегорический портрет принцессы Генриетты в виде богини цветов Флоры… Легкий шелковый, наброшенный на бедра плащ цвета оперения сизого голубя, открывающий стройные ноги в греческих котурнах со шнурками, завязанными через щиколотки крест-накрест, подчеркивает женственную прелесть фигуры в белом полупрозрачном платье, открывающем плечи. Выражение лица торжественно-парадное, но при этом мечтательное, расслабленное, спокойное. В руках Флоры, конечно, цветы. И возле нее небольшой нежный букет…