Безмятежность технорука Петухова, способность молчать без вопроса в глазах «А что дальше?» оказались вдруг нужными Прохорову. У него теперь было время наблюдать за техноруком, вспоминать Сосны, сравнивать, сопоставлять, отдыхающе глядеть за окно, где плыла под синевой неторопливая Обь, суетился маленький зачуханный катер.

– Вернемся к нашим делам, – отдохнув, сказал Прохоров. – Меня интересует… Вы присутствовали на том комсомольском собрании, когда было принято знаменитое решение… Чего добивался Евгений Столетов?

Прохоров внезапно понял, чего не хватало лицу технорука – работы мысли. Именно от этого заграничный костюм Петухова казался снятым с чужого плеча, лицо – неинтеллигентным, а грубо сколоченным, толстокожим. Человек с таким лицом не мог спрашивать «Чем обязан?», не был способен ухаживать за Людмилой Гасиловой или откровенно рассказать о том, что произошло на лесосеке во время первой смены двадцать второго мая.

Несколько секунд Петухов спокойно раздумывал, глядел на Прохорова неподвижными глазами, затем равнодушно сказал:

– Мальчишество!

Они постепенно соединялись, мало-помалу съезжались вместе – деревня Сосны и три года работы на тракторе, Людмила Гасилова и черствое равнодушие к родной деревне, слово «Мальчишество!» и падающая вперед при ходьбе фигура Евгения Столетова. Трудно еще было сказать, в какой последовательной связи существовало все это, но предчувствие открытия ощущалось Прохоровым как щемящее беспокойство.

– Поехали тогда дальше, Юрий Сергеевич!

Бац! Лицо технорука сделалось интеллигентным, лобастым, умеренно умным: это заработала его точная, неторопливая, всегда деловитая мысль.

– Смысл речи Столетова уловить было трудно, – безмятежно сказал Петухов. – Еще труднее передать… Начал он, кажется, с того, что назвал Гасилова мещанином… Это запомнилось потому, что обладало конкретностью…

Петухов вспоминал добросовестно, гладкая речь складывалась из обдуманных, неслучайных слов.

– Затем комсомолец Столетов обвинил мастера в недобросовестности, но фактов не привел… Затем… Затем опять провал… Пожалуй, запомнилась еще одна фраза: «Гасилов не похож на английскую королеву. Она царствует, но не правит, а Гасилов не правит и не царствует!»… Столетов был предельно эмоциональным человеком.

Капитан Прохоров поднялся, массируя пальцами поясницу, прошелся по кабинету. Он видел лицо Петухова, отраженное в стекле: технорук поворачивал голову вслед за Прохоровым.

– Худосочны наши воспоминания! – весело сказал Прохоров. – А не скажете ли вы мне, Юрий Сергеевич, что означает сей сон? – Он поднес к глазам протокол, с иронией прочитал: – «Петр Петрович Гасилов суть гелиоцентрическая система ничегонеделанья!»… Восклицательный знак, кавычки закрываются, каждое слово нуждается в комментариях… Пролейте свет, Юрий Сергеевич, Христом Богом прошу!

Петухов подумал.

– Я уже говорил, – с неудовольствием сказал он, – что выступление Столетова невозможно пересказать, а записать – тем более. Что же касается этой фразы… Столетов, видимо, хотел сказать, что Петр Петрович работает недостаточно много…

– И все?

– Думаю, все.

– Я вот что думаю, дорогой Юрий Сергеевич! – оживленно заговорил Прохоров. – Он экзистенциалист! Да-да! Наш Столетов – экзистенциалист! Ну, ей-богу же! Взрослый человек, образование среднее, прочел тонну книг, а говорит – ничего не поймешь… Между прочим, Юрий Сергеевич, вы как насчет философии, разной там диалектики? Не увлекаетесь? А я, знаете, люблю, грешным делом, люблю!

Прохоров обрадовался:

– Люблю, грешным делом, люблю! Возьмешь этак книженцию, завалишься на диванчик, глядишь – там Гегель сплоховал, там Спенсер чего-то такого, а то и сам Фейербах… Уголовничков за день наслушаешься, намаешься с ними до седьмого пота, а тут – «вольтерьянство», «субстанция», «ницшеанство». Как в раю! Смотришь: уснул на второй странице…

Капитан Прохоров сообразил, что в деревне Сосны была только начальная школа, значит, в послевоенные голодные годы – лет с одиннадцати – Юрка Петухов ходил в восьмилетнюю школу за семь километров от Сосен; потом, после восьмилетки, жил на частной квартире в райцентре Линцы, что в тридцати пяти километрах от родной деревни. Раз в неделю – автобусы тогда меж Соснами и Линцами не курсировали – он с тощим мешком за спиной шел домой той же дорогой, по которой наступал минометчик Прохоров. Юрка прибывал в родную деревню к полуночи, спал несколько тревожных часов и возвращался обратно в Линцы с тем же серым мешком – ведро картошки, небольшенький кусок сала, лук, может быть, немножко масла, мяса – ни-ни!..

– Ночью потеха! – смущенно захохотал Прохоров. – Фейербах мне снится в маршальских погонах, Гегель – сержантом, а Спенсер – старшиной… Однако утром просыпаешься – голова свежа, как молодой горох!

Прохоров отчетливо представил, как тракторист Юрий Петухов получает зарплату – неподвижно держит в пальцах разглаженные бумажки, лицо, не затуманенное мыслью, кажется грубым, неотесанным. Молодой тракторист редко ходит в дороговатую рабочую столовую, у него в тумбочке есть блестящая от старательной чистки кастрюля, небольшой чугунок; сало он покупает у местных жителей в ноябре, когда повсеместно режут свиней; два раза в месяц Юра Петухов ходит в сберегательную кассу, кладет деньги, книги не покупает. С леспромхозовскими девчатами тракторист Юрий Петухов…

– Ха-ха-ха! – театрально засмеялся Прохоров. – Вы правы, Юрий Сергеевич! Я болтун! Неисправимый болтун!

…Тракторист Юрий Петухов не интересовался леспромхозовскими девчатами, не привлекали его также институтские сокурсницы. Он хранил себя для будущего, ждал праздника, который должен был прийти на улицу его Сдержанности. Бедный, упрямый, по-житейски умный мальчишка из Сосен выжидал…

– Надо любить ближнего, – шутливо вздохнул Прохоров. – Один болтлив, как я, другой… Когда вы, Юрий Сергеевич, решили жениться на Людмиле Гасиловой?

«Ни один мускул не дрогнул на его лице!» – насмешливо подумал Прохоров, наблюдая за Петуховым, который только слегка нахмурил брови.

– Это произошло двадцать четвертого февраля, – сказал Петухов с интонацией крестьянина, сопоставляющего день месяца с погодой или сельскохозяйственным сезоном. – Двадцать второго Петр Петрович пригласил меня отметить День Советской Армии, двадцать третьего была вечеринка, а утром… Да, это случилось двадцать четвертого февраля…

В общей сложности мальчишка из Сосен ждал праздника девять с половиной лет. Мало того, по данным следователя Сорокина, год из последних полутора лет Петухов не обращал никакого внимания на Людмилу Гасилову, вел себя целый год так безупречно, точно красавицы не существовало на белом свете.

– Еще вопрос! – извинительно произнес Прохоров. – Отчего свадьба не состоялась до сих пор?

– Проще простого! Мы свадьбу назначили на осень. Так хотела Людмила…

Конечно, когда ждешь девять с половиной лет, подождать еще полгода – пустяки-вареники. Впрочем, не так уж плохо ходить в женихах самой красивой девушки Сосновки, целоваться на тихих скамейках, простаивать ночи над рекой, по утрам звонить, шептать в трубку глупости… «В его годы, – вздохнув, подумал капитан, – телефонная трубка по утрам не кажется такой тяжелой, точно ее отлили из свинца…»

– Непонятно все-таки, – размышляюще сказал Прохоров, – непонятно все-таки, Юрий Сергеевич, как удалось Столетову протащить на комсомольском собрании хамскую резолюцию? Неужели только на эмоциях?

Петухов наконец переменил положение: выпрямился, расцепил руки, поправил галстук.

– Как секретарь комсомольской организации Столетов пользовался авторитетом, – ответил Петухов. – Он умел зажигать аудиторию.

Прохоров был уверен, что технорук почувствовал связь между вопросом о дне свадьбы и выступлением Столетова на комсомольском собрании, тоже протянул ниточку между Людмилой, собой, Петром Петровичем Гасиловым и Евгением Столетовым.

– Тогда мне остается задать только последний, самый простой вопрос…