— «Имя для птицы» читал. «Имя для сына». А вот для ветра… Нет, не попадалось.
— Да ну?! — весело изумился Бакалаврин. — Вишневскую не читал? Не может этого быть, ее же в школе проходят!
Я пожал плечами.
— Вот что, — сказал Миша, садясь на кровати. — Ты, я вижу, устал с дороги. Давай, располагайся-освежайся, а я пока чаек организую. Турецкий, правда. Говорят, радиоактивный. Но можно и кофе. С «цирконием».
Спустя полчаса мы сидели у него в комнате и пили чай. Я принес запасенную в дорогу колбасу. Бакалаврин подал шпиг и на большой тарелке разнообразные соления с местного рынка.
— М-м-да-а, — протянул я задумчиво, глядя на разложенную снедь, — такую закуску грешно есть…
Писатель удивленно уставился на меня.
— Откуда ты знаешь?
— Что знаю? — не понял я.
— Нет, нет! Все правильно! Продолжай. Сегодня можно, пожалуй.
— Я говорю: «грешно есть помимо водки….» Помнишь, откуда это?
— Еще бы! — кивнул он, и тут в дверь постучали.
— Заходи, заходи, Еремушко! — прокричал Бакалаврин.
На пороге появился средних лет мужчина со светлыми, чуть вытаращенными глазами, бородатый, однако, в отличие от бакалавринской борода его была черной и густой. Меня удивила его одежда, особенно какой-то длиннополый, приталенный пиджак, перевязанный узорчатым пояском.
— Что, страстотерпцы, — пробасил он, — взалкали?
— Взалкали, свет наш! Как тут не взалкать? — в тон ему отвечал Бакалаврин.
Мужчина покачал головой.
— Смотри, Мишка! В который раз уж за два дни разговляешься! Грех тебе!
— Да это не я, Еремушко, — уныло возразил Бакалаврин, — сосед вот приехал новый. Из Сибири. Устал с дороги. Ну и говорит… А я даже и рта не раскрывал. Вот те крест!
Еремушко повернулся ко мне.
— Так это ты меня звал? — спросил он строго.
Конечно, я понимал, что ребята просто дурачатся, разыгрывают специально для новичка маленький спектакль. Я и сам эти штучки люблю, жаль только, что так стильно, как у Еремушки, у меня, наверное, не получится.
— Рад бы позвать хорошего человека, — сказал я, — да нечего поднести…
Еремушко усмехнулся.
— Хитер! Под лукавой звездою рожден, в горностаев день, да ведь на куриной зорьке! Нынче остерегись — светила к тебе не благоволят. Эвона, Луна в оппозиции! Да и прочее… так себе. Эту ночь дома сиди, а приспичит куда идти — пуще всего гляди под ноги, кабы не вышло какого увечья. О том звезды шепчут…
Бакалаврин тихонько кашлянул.
— Еремей, погоди. Затянул опять о своих звездах. Как насчет главного-то?
Еремушко вздохнул, поднял полу кафтана и из заднего кармана брюк вынул немалую четырехгранную склянку с прозрачной жидкостью.
— Печаль-то размыкаешь, — произнес он, утверждая склянку посреди стола, — да вкусишь ли от плода горького, плода истинного?
— Молчи, — оборвал его Миша, сразу помрачнев. — Ты этого знать не можешь…
— Стакана всего два, — с трудом выговорил я, чтобы преодолеть возникшую было неловкую паузу, — с кем по очереди?
— В самом деле, Ёремушко, выпей-ка, сокол, с нами! — оживился Бакалаврин.
Казалось, эта мысль только что пришла ему в голову.
— А стакан есть в ванной, на полке.
Еремей пожал плечами и вышел из комнаты.
— Сам найдешь ли? — крикнул ему вслед Бакалаврин.
— Он что, тоже литератор? — спросил я.
— Вестимо! — донеслось из ванной.
Миша неопределенно пошевелил пальцами в воздухе.
— М-м-да. Из той области…
Он снова был мрачен и не повеселел даже выпив полстакана забористой Еремушкиной водки. Я же под действием разливающегося по телу приятного тепла, напротив, испытывал приступ социального оптимизма.
— Брось ты, в самом деле! — сказал я Мише. — Подумаешь, семинар его не одобряет! Мало ли их еще впереди…
Бакалаврин покачал головой и, разламывая головку маринованного чеснока, заговорил:
— Не так все просто… Действительно, казалось бы, обычная вещь семинар. Собрались люди, почитали кое-какие бумаги, обсудили, да и разъехались. Ну, водки выпили между делом, экскурсии по магазинам — вот тебе и вся программа, верно? Верно, да не совсем. Общая схема та, но встречаются и особенности. Бывает семинар тихий, протекающий в любви и согласии. Я, конечно, не специалист, но чего, скажем, копья ломать на такую научно-практическую тему: «Идеологические основы непрерывной разливки стали»? Или еще хорошая, смирная тема: «Критика буржуазных теорий планирования и учета затрат в совместной промышленности». Тут и дураку ясно — вопрос серьезный, наскоком его не решишь, а семинары для того и проводятся, чтобы можно было не спеша, без авралов, расширить кругозор, завязать контакты в смежных областях, а там вдруг раз! И взглянуть на проблему с неожиданной стороны… Как говорится, не мытьем, так катаньем.
Миша соорудил себе сложный бутерброд и снова разлил водку по стаканам.
— Иное дело семинар нашего брата — молодого литератора, — продолжал он. — Собираешься на него, как на собственную свадьбу, с какой-то отчаянной решимостью. С той сладкой тревогой, от которой плачут невесты. Везешь с собой в муках рожденную рукопись. На славу себе везешь или на поругание — знать не дано.
А там уж народ собирается, и народ-то все особый, но в основном, двух категорий:
Первые — свой брат, молодой литератор. Эти так же дрожат, как и ты, и в глаза заглядывают, жаждут одобрения. Однако при разборе чужих произведений — все критики, каждый, понимаешь, решительно Виссарион. Ну а некоторые — просто людоеды. Хлебом их не корми — дай шашкой помахать. Не укроется от них ни вялый сюжет, ни блеклый портрет, ни реминисценции придворной японской драматургии эпохи Хэйан. Разберут твой труд по косточкам, да соберут ли назад?
Миша взял свой стакан, задумчиво сквозь него посмотрел, повертел в руках. Мне показалось, он собирается сказать тост. Но нет, видимо, не до тостов ему было, какая-то мысль не давала покоя.
— Другие сидят смирно, — заговорил он снова, — а то и вовсе не ходят на обсуждения. Да им и ни к чему, авторы сами ищут с ними встречи и знакомства, подстерегают в коридорах, улыбаются с мольбою в глазах, шепчут что-то интимным шепотом и протягивают, подсовывают, подносят с поклоном свои рукописи. Эта категория людей окружена на семинаре заслуженным почетом, да прямо сказать — беззаветной любовью. Это издатели. Представители журналов и составители альманахов, архангелы у врат, ведущих к славе и богатству, то есть — к публикации. Они немногочисленны. Естественно! Авторов — пруд пруди, на заслуженных бумаги не хватает, а тут еще поросль прет, что ни год. Где же их всех напечатаешь? Одного-двух, разве…. Вот и пускай выдвигают из своих рядов самых достойных. Путем естественного отбора.
Словом, литературе теперь не до бакалавриных. Они, прохвосты, с одной стороны задачам идеологического воспитания не соответствуют, а с другой — коммерческого успеха с них ожидается, как с козла молока…
— Да-а, — сочувственно кивал я, слушая Мишины излияния. — Система! Волчьи у нас законы. Однако извини, старик, тоски твоей не пойму. Если ты настоящий писатель, так не участвуй в ихнем естественном отборе! Не роняй своего писательского достоинства перед заезжим редактором, пусть обвиняют тебя в чем хотят, гни свою линию — и точка!
Бакалаврин вздохнул.
— Настоящий писатель… — он вдруг поглядел на меня с испугом. — А если все они правы? Откуда мне знать? Вот пишу я, упираюсь, а ведь сам не имею понятия, нужно это кому-нибудь или нет…
Я пожал плечами.
— Тяжело с вами, с писателями. Ладно, давайте лучше выпьем.
— Давайте, — меланхолически согласился Миша.
Мы подняли стаканы.
— Ваше здоровье! — сказал я.
— Не говори сего! — завопил вдруг Ерема и попытался закрыть мне рот ладонью.
— Молчи! — кинулся было и Бакалаврин, но махнул рукой и сел.
— А! Поздно. Пей, пей, не останавливайся, а то и этого не достанется…
Я выпил, удивленно косясь на собеседников. Чудные ребята!
Неожиданно дверь номера широко распахнулась, и в комнату, бухая ногами, ввалился новый гость.
