На камни упала огромная тень, в ответ на мой крик раздался не менее оглушительный визг, и я в панике, наткнувшись на мягкую, податливую фигуру, повалился вместе с ней на землю. Поистине спасением для нас обоих оказался фонарик, ровно и ярко осветив наши лица. Не могу сказать, кто из нас напугался больше. Это была женская особь репродуктивного возраста из деревни. Как потом выяснилось, она заметила, что я направился сюда, и решила полюбопытствовать, в чем дело, приняв меня за жителя деревни.

Мы с облегчением рассмеялись, и она предложила вывести меня на дорогу, радуясь возможности выбраться из этого мрачного ущелья в надежной компании. Первый раз в жизни она видела человека из внешнего мира и, обуреваемая любопытством, без устали расспрашивала меня. Центральный Комитет и научные работники представлялись ей единственной надеждой человечества на выживание и источником рабочих мест, и она взяла с меня слово, что я обязательно приду еще раз в деревню, но уже днем, и посмотрю, чем им можно помочь.

Я охотно согласился и записал ее номер. Посещение деревни и дополнительные исследования внесут некоторое разнообразие в рутину жизни на острове, к тому же мне хотелось поближе познакомиться с этими людьми, почти без всякой поддержки ведущими упорную и тяжкую борьбу за выживание. Эта девочка — ей было не больше девятнадцати — была довольно привлекательна, но уже с волосами, тронутыми сединой, и явными признаками крайнего истощения. Несколько раз по дороге она споткнулась, но упорно отвергала мою помощь. Когда мы выбрались на открытое место, она еле держалась на ногах, и я еще немного поболтал с ней, прежде чем отправиться домой, и даже предложил проводить ее до деревни, но она и слышать об этом не захотела.

В ее темных глазах отражался печальный жизненный опыт; она настороженно озиралась, и я приписал это не только жутковатой атмосфере этого места, но и суровой жизни, которую ей приходилось вести. Я попрощался с ней и направился домой по каменистой прибрежной троне, но она снова окликнула меня. Слабый голосок, сам не знаю почему, встревожил меня, и я вернулся к ней; она крепко зажмурилась, и даже тени под глазами свидетельствовали о невыносимой боли.

Она подвела меня поближе к морю, где зловещее свечение выхватывало из мрака темный песок и обесцвеченные солью валуны прибрежной полосы. Пока мы выбирались из ущелья, я успел кое-что рассказать ей о своей специальности, но вначале не понял, чего она от меня хочет. В конце концов она сумела, хотя и с трудом, объяснить мне, в чем дело.

Не успел я остановить ее, как она расстегнула свой комбинезон до пояса. За свои тридцать пять лет я много чего повидал и привык к самым невообразимым зрелищам, которые, впрочем, стали чем-то совершенно обычным в наше время. Но тут и я не смог удержаться от восклицания.

В нормальных условиях фигура девушки вызвала бы восхищение. Но ее живот и грудь были покрыты какой-то невообразимой коростой из зеленою лишайника; в некоторых местах из-под лишайника слабо светилась кожа, исполосованная шрамами и порезами. Короста казалась живой — впрочем, это мог быть обман зрения, обусловленный темнотой и специфическим освещением; вся эта зеленая масса шевелилась, корчилась, вроде даже увеличивалась в размерах, то выпячиваясь, то опадая, — или это было просто движение грудной клетки в такт дыханию?

Я в ужасе уставился на это зрелище. В тот момент я ничем не мог помочь бедной девочке, но, пока она застегивалась, пообещал сделать все, что в моих силах. В следующий раз я принесу лекарства, инструменты, все необходимое… Может, помогут инъекции. По-моему, это отчасти ее успокоило, и она на мгновение стиснула мое плечо, словно я уже был ее благодетелем и исцелителем.

Она не сумела или не захотела объяснить, каким образом заразилась этой гадостью, но из ее рассказа я понял, что это не единственный в деревне случай. Я не хотел долее задерживаться: обстоятельства встречи с этой девушкой, мрачная атмосфера острова да еще этот шок подействовали на меня самым угнетающим образом, и мне хотелось поскорее уйти. По дороге назад меня то и дело подмывало пуститься бегом. Во всем этом было нечто такое, что не поддавалось никаким доводам рассудка и вызывало во мне самые дурные предчувствия. Когда я осматривал девушку, пытаясь поставить диагноз тому, что явно выходило за пределы моего опыта, я уловил странный аромат, исходящий от ее тела.

Разумеется, мне не в новинку любые запахи, издаваемые человеческим телом при различных заболеваниях и расстройствах, но слово "аромат" я употребляю в прямом смысле. Я не мог определить, исходил ли он от ее тела или от этой штуки на ее теле. Я даже остановился на этом пустынном берегу, и и моей памяти один за другим: проносились отрывочные образы: полузабытое лицо девушки, с которой я когда-то был знаком; мелодия, которую я когда-то слышал, — какое-то драгоценное впечатление из прошлой жизни, старинные инструменты, ансамбль: что это было? Скрипки — вот что, скрипки; и этот аромат каким-то образом был связан с ними, а также с невыразимым отчаянием и горем.

Хуже того, мной овладело непереносимое желание приникнуть к источнику этого аромата; в нем таилось неизъяснимое наслаждение, и я поймал себя на стремлении зарыться лицом в эту омерзительную опухоль, пожирающую тело девушки. Сознание вернулось, как струя холодного воздуха, когда порыв ночного ветра запорошил мне глаза песком, а вместе с сознанием вернулся и страх. Теперь-то я понял, что имел в виду Рорт. На этом острове существовала какая-то дьявольщина, нечто такое, что нам, ученым, необходимо было обнаружить. Я понял также, что мне предстоит снова отправиться в эту деревню и выяснить, что бы это могло быть.

Но пока что меня трепал ветер, и я карабкался вверх по склону, стремясь выйти на дорогу, ведущую в долину к станции К-4, забыв обо всем на свете, кроме только что пережитого ужаса. Потом мной овладел жуткий страх, и я побежал, скользя и спотыкаясь по торфяным кочкам, к единственному убежищу, где можно было обрести покой, — к крошечной искорке света от смотровой башни К-4, которая освещала путь, словно факел в кромешной тьме.

К стыду своему, я должен признаться, что прошло почти три недели, прежде чем я смог заставить себя снова отправиться в деревню, да и то ранним утром, чтобы наверняка вернуться до наступления темноты. Большая часть времени была потрачена на исследование малоизученных свойств излучения, и мои коллеги по К-4 мало чем могли помочь. В ту ночь, когда я ввалился на станцию, тяжело дыша, весь в грязи, уронив контейнеры с образцами в какую-то промоину, наиболее трезвомыслящие обитатели во всеуслышание обсмеяли меня, но я заметил, что Рорт заметно побледнел, выслушав мой рассказ.

Особенно насмехался надо мной коренастый крепыш Фицуильямс; он распушил рыжие усы и, надрываясь от смеха и стуча кулаком по столу, упражнялся в остроумии.

— Клянусь Грядущим, это нечто! — бессвязно выкрикивал он (Фицуильямс не пользовался словом "Бог", поскольку наука раскрыла природу сущего) и дальше изливал на всех плоды своего воображения, изукрашенные вульгарными и возмутительными подробностями. Помню, что за ужином смеялись все, и это был едва ли не единственный случай за последнее время, когда мы вообще смеялись, — слабое, но оправдание. Вспоминая эту историю, я понимаю, что смеяться было над чем. Взрослый человек, вне себя от страха, растеряв по дороге все свои материалы, несется по кочкам к спасительным дверям К-4.

Я был готов признать, что обстоятельства моего знакомства с девушкой выглядят нелепо, не говоря уже о дурацких фантазиях насчет деревни и ущелья или о паническом бегстве на обратном пути. Но болезнь девушки отнюдь не вымысел; это было дело серьезное и могло коснуться нас всех, если причиной послужило состояние атмосферы на острове. Я вовсе не был склонен шутить по этому поводу. Боюсь, что меня порядком раздосадовали шутки коллег в тот вечер. Но по крайней мере один человек вовсе не разделял всеобщего веселья.