И тут услышал, как внизу хлопнула парадная дверь, кто-то поднялся по лестнице — и в мастерскую вошла она.

В дешевеньком, блестящем черном платьице. В черных туфлях-лодочках. Без чулок. С серым матерчатым пиджаком в обнаженных до плеч худеньких руках. Очень худеньких руках, но разве сейчас такие не встречаются больше?

И далее тоненькая шея, слегка вытянутое и почти чопорное лицо, копна темных, разлохмаченных волос, и из-под них на тебя смотрят самые голодные глаза на свете.

Знаете, пожалуй, именно в этих глазах причина того, что ее изображение развешано сегодня по всей стране. В них напрочь отсутствовала вульгарность, но одновременно они смотрели на тебя с голодным вожделением, воплощая саму чувственность и нечто большее, чем чувственность. Вот что все ищут со дня сотворения мира — что-то чуть большее, чем чувственность.

Стою я, значит, парень, наедине с Девушкой, а в мастерской уже темнеет, да и в доме почти никого. Ситуация, которую миллионы американских мужчин, несомненно, рисовали себе с различными красочными подробностями. А я как себя чувствовал? Испуганным.

Я знаю, так иногда бывает, когда ты наедине с девушкой и предвкушаешь, что сейчас дотронешься до нее, и от этого начинает колотиться сердце, и бросает в дрожь. Но если в этот раз я и ощущал нечто подобное, то совсем по иной причине. По крайней мере о близости с ней я не думал.

Я помню, как сделал шаг назад, как неловко отдернул руку — и фотографии, лежавшие на столе, разлетелись по полу.

Я ощущал едва уловимое головокружение, как будто из меня что-то вытягивали. Так, чуть-чуть.

Вот и все. Потом она раскрыла рот, и я на время опять почувствовал себя в норме.

— Я вижу, вы фотограф, — сказала она. — Вам натурщица нужна?

Судя по ее манере говорить, образованностью она не отличалась.

— Вряд ли, — ответил я, подбирая фотографии с пола. Понимаете, она не произвела на меня впечатления. При нашей первой встрече я не уловил коммерческих возможностей ее голодного взгляда. — Раньше этим занималась?

Ну, она не поведала мне ничего определенного, и я начал проверять, что она знала о рекламных агентствах, мастерских, расценках и всем таком прочем. Довольно быстро раскусив ее, я сказал:

— Послушай, за всю свою жизнь ты никогда не позировала фотографу. Ты просто зашла сюда наудачу — вдруг да выгорит.

Она призналась, что я в общем-то попал в точку.

Все время, пока мы разговаривали, меня не оставляло ощущение, что она зондирует почву, как это обычно делает человек в незнакомом месте. Не то чтобы она сомневалась в себе или во мне, а так, в общей обстановке.

— А ты думаешь, любая может стать натурщицей? — спросил я из чувства жалости.

— Конечно, — ответила она.

— Послушай, — не утерпел я, — фотограф может извести с десяток негативов, прежде чем получит более-менее приличное изображение обычной женщины. А сколько ему, по-твоему, придется их извести, чтобы получить действительно запоминающуюся, шикарную фотографию?

— Мне кажется, у меня получится, — сказала она.

Мне бы надо было вытолкать ее за дверь прямо тогда.

Но то ли меня восхитило, как эта немногословная малышка хладнокровно стояла на своем, то ли меня тронул ее голодный взгляд. А вероятнее всего, мне было стыдно, что все с пренебрежением относились к моим фотографиям, и захотелось сорвать на ней раздражение, показав ей, что она представляла собой на самом деле.

— Хорошо, сейчас ты у меня поймешь, что к чему, — сказал я ей. — Я сделаю парочку твоих снимков. Но запомни: снимаю тебя просто так, на всякий случай. И если кто-нибудь когда-нибудь захочет вдруг воспользоваться твоей фотографией — что может произойти приблизительно с вероятностью один к двум миллионам, — я оплачу твои услуги по твердым расценкам. И никак иначе.

Она одарила меня улыбкой. Первой.

— Вот и славно, — сказала она.

Ну, я сделал три-четыре снимка — лицо крупным планом: ее дешевенькое платье мне как-то не приглянулось. По крайней мере мой сарказм она выдержала. Потом я вспомнил о материалах для «Ловлибелт», и, видимо, меня все еще обуревала досада, потому что я выдал ей корсет, приказав переодеться в него за ширмой. Так она и сделала, причем безо всякого волнения, как я того ожидал. И раз уж мы зашли так далеко, я решил, что, пожалуй, стоит еще отснять сцену на пляже для ровного счета и на этом закончить.

Пока мы снимали, я не ощущал ничего особенного, разве что регулярно повторявшиеся слабые приступы головокружения, и я никак не мог понять, то ли у меня неприятности с желудком, то ли я неосторожно поработал с реактивами.

И все же, знаете, меня тогда не покидало чувство тревоги.

Швырнув в ее сторону листок бумаги и карандаш, я сказал:

— Напиши свое имя, адрес и номер телефона.

И ушел в проявочную.

Чуть позже ушла и она. Я даже не попрощался с ней. Меня взбесило, что к позам она относилась с внешним спокойствием, не суетилась и не выражала мне благодарности — разве что разок улыбнулась.

Я проявил негативы и сделал несколько снимков. Взглянув на них и решив, что они ненамного хуже фотографий мисс Леон, я машинально засунул их в пачку с фотографиями, с которыми следующим утром собирался пробежаться по возможным клиентам.

В тот день я работал достаточно долго и поэтому порядком выдохся и разнервничался. Однако не решился транжирить деньги на спиртное, чтобы расслабиться. Есть особенно не хотелось. И кажется, тогда я пошел на дешевенький фильм.

Я совсем не думал о Девушке, только, может быть, слегка удивлялся, что, не имея в тот момент подружки, не приударил за ней. Внешне она принадлежала э-э-э… как бы это сказать, ну, к явно более доступному социальному слою, чем мисс Леон. Но с другой стороны, конечно, имелись всякого рода оправдания моего бездействия.

Утром следующего дня я приступил к поиску заказов. Сначала я отправился на пивоваренный завод Мюнша. Там требовалась «Девушка Мюнша». Папаша Мюнш испытывал ко мне своего рода привязанность, хоть и подшучивал над моими работами. Кстати, одаренный от природы, он хорошо разбирался в фотографии. Пятьдесят лет назад он мог бы быть одним из тех безденежных ребят, что стояли у истоков Голливуда.

Отыскал я его в цехе завода, где он занимался своим любимым делом. Отставив покрытую капельками кружку и чмокнув губами, он вытер толстые руки о свой здоровенный фартук и сграбастал тонкую пачку моих фотографий.

Цокая языком, он добрался где-то до середины пачки и тут увидел ее. Я кусал себе локти от досады, что принес эту фотографию.

— Это она, — сказал вдруг папаша Мюнш. — Фотография так себе, но девушка мне нужна именно такая.

Дело было решенным. Хотел бы я знать сейчас, почему папаша Мюнш сразу же разглядел ее, а я нет. Думаю, причина в том, что я сначала увидел ее во плоти, если так можно выразиться.

А тогда при разговоре, с ней мне просто стало плохо.

— Кто она? — поинтересовался папаша Мюнш.

— Так, одна из моих новых натурщиц, — ответил я, стараясь-придать голосу оттенок непринужденности.

— Приведи ее сюда завтра утром, — распорядился он. — Да, и притащи свое барахло. Будем снимать здесь. Ну-ну, полно тебе, взбодрись, — добавил он. — Хлебни-ка пивка.

Шел я, значит, от него и думал, что папаша Мюнш обмишулился, что завтра она, скорее всего, сорвет из-за своей неопытности съемки и что Бог его знает, что еще может произойти.

Однако, когда я почтительно выложил фотографии поверх розовой папки на столе мистера Фитча из «Ловлибелт», ее фотография была первой.

Мистер Фитч, бывший кинокритик, откинулся на спинку стула, покосился в сторону и, поманив длинным пальцем мисс Виллоу, сказал:

— Хм. Что вы думаете об этом, мисс Виллоу? Конечно, при таком освещении всего не ухватишь. Может, нам попробовать «Чертенка Ловлибелт» вместо «Ангела». Н-да, девушка… Подойдите сюда, Биннз. — Опять движение пальцем. — Я хочу услышать мнение женатого мужчины. — Он не смог скрыть того, что попался на крючок.