Мариза услышала легкий вздох и поняла, что она – не одна в комнате. Свернувшись клубочком, в кресле дремала ее горничная, Чарити. Мариза слегка тронула ее за плечо.

– О, простите, миледи, – прошептала девушка.

– Пустяки. Помоги мне переодеться и иди спать.

Чарити расшнуровала корсаж Маризы, и платье упало к ногам молодой женщины. Чарити подняла его, перекинула через спинку кресла, расшнуровала корсет и сняла со своей госпожи несколько нижних юбок. Мариза стояла на ковре обнаженная, пупырышки выступили на ее атласной коже. Чарити быстро погрела перед камином и подала ей просторное домашнее зеленое платье из тончайшей шерсти, отороченное бобровым мехом. Потом она вынула шпильки из тугого узла каштановых волос Маризы, та с облегчением встряхнула головой, взяла со столика гребень и стала расчесывать густые пряди, закрывшие спину, и локоны, падающие на щеки, завитые утром стараниями Чарити. Потом Мариза взяла стакан уже остывшего пунша и выпила глоток за глотком.

«Ее брачная ночь – не такая, как у других, – думала она. – Она откроет свою наготу только мужу, оставшись наедине с ним. Никто не потребует от нее, чтобы она предстала перед супругом такой, как ее создал Господь Бог, – она решится на это сама. Он увидит, что она полна решимости и не боится».

Она подпоясала платье золотым шнуром; ткань нежно прильнула к телу.

– Иди, Чарити, – сказала Мариза. – До утра мне ничего не понадобится.

Уже дойдя до дверей, служанка обернулась и сказала:

– Пусть дарует вам здорового сыночка, миледи!

«Да, – подумала Мариза, – будущий граф Дерран… Он должен быть зачат достойным образом…»

Подойдя к узкой двери, ведущей в гостиную, Мариза слегка приоткрыла ее, вернулась к кровати и села на ее край в изножье. Через минуту она услышала стук мужских сапог и поднялась, чтобы предстать перед своим супругом. Она развязала пояс и спустила с плеч зеленое платье, соскользнувшее к ее ногам. Атласная кожа засияла в свете свечей.

– Входите, мой супруг, – сказала она нежным голосом, протянув руку навстречу входящему, – ваша жена готова быть вашей утехой.

«Злобная сука! Все женщины – злобные суки! – Кэм задыхался от ярости. – Придумала, как больнее укусить: „готова быть вашей утехой“. Дает понять язвительной насмешкой, что сама-то она, отдаваясь Чудовищу, никакой утехи не получит…»

Ее слова падали в его душу кристалликами соли, зажигающей боль в полузаживших ранах. «Быть вашей утехой». Эти слова вызывали воспоминания о бесчисленных женщинах, нежно шептавших ему нежности, – но он теперь-то был другим, и слова эти стали ложью!

Он долго мерил шагами маленькую гостиную, дожидаясь, пока жена подаст ему знак, что готова принять его. И вот дождался. Да, она примет его – на манер, как грешник принимает бичевание, к которому он присужден! Или – того хуже – как принимают со вздохом безмерно надоевшего просителя!

Как гордо держала она свою головку, протянув к нему руку, словно подавая милостыню нищему. Она думает, что Бьюкенены принимают подачки?

Встретив разъяренный взгляд Бьюкенена, Мариза опустила руку, он медленно двигался к ней, стуча об пол золотым наконечником своей палки. Хромота его теперь особенно бросалась в глаза. Он был одет, снял только камзол. Мариза боролась с охватывающей ее дрожью. Попытка ласково приветствовать его не удалась. Почему в его синих глазах горит такой неистовый гнев? Это она имеет право на обиду – за то, что ее отдали такому, как он! Но она-то не гневается. Кэмерон подошел к ней вплотную, взял за подбородок и прижался твердыми губами к ее нежным холодным губам. Раздвинув их языком, он проник им в самую глубину ее рта, так что она почувствовала не только запахи, но даже и вкус вина и специй в его дыхании, сладкий и возбуждающий. Кэм оторвался от губ Маризы и впился губами в ее шею.

– Ты – девственница?

– Конечно, милорд, – заявила Мариза, нагибаясь, чтобы поднять сброшенное платье. Она почувствовала, что не в силах более стоять перед мужем обнаженной. Но он остановил ее руку.

– Почему я должен поверить этому? – спросил он жестко.

Мариза ответила ему твердым взглядом зеленых глаз:

– Все женщины моей семьи выходили замуж девственницами! А теперь, – сказала она спокойно, разрешите мне снова надеть мое платье, если вы удовлетворены.

– Удовлетворен? – Его горячее дыхание ворвалось прямо в ее ухо. – Вы считаете, что я должен быть удовлетворен только тем, что посмотрел? – Кэм выпрямился во весь рост. – Да знаете ли вы, миледи жена, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине?

Снова она увидела, что в его глазу пылает гнев… и что-то еще… может быть, боль? Уязвленность? Нет, не то, он просто издевается над ней… И во взгляде его только надменность.

– Мне холодно, я хочу надеть платье, чтобы согреться, – спокойно сказала она.

– Ах, вот как? В самом деле?

– Вы мне не верите? – Ее зеленые глаза зажглись гневом.

– А разве не глупец тот, кто верит женщине? И разве вы не женщина?

– Да, сами видите.

– Тогда где же ваш ответ, миледи? Не ложь – так уклончивость.

– Вы говорите загадками.

– Я спросил вас: знаете ли вы, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине?

– Я готова выполнить обязанность жены по отношению к мужу. Мое тело принадлежит вам, милорд, – заявила она.

– Обязанность? – дрожь пробрала его. Какой холод в этом слове. Только долг, который должен быть выполнен… – Итак, вы готовы?

– Разве я этого не сказала, супруг мой?

Мариза не смогла понять, что за игру затеял Бьюкенен.

Она стремилась пройти церемонию супружества, не дрогнув, с достоинством, присущим Фицджеральдам, но хотела пройти ее скорее…

Кэм подошел совсем близко, и, протянув к ней здоровую руку, тронул указательным пальцем нежную кожу ее горла. Она опустила ресницы, и он ничего не смог прочитать в ее глазах. Кожа ее была нежнее сливок и лучилась здоровьем. Ее красота была так совершенна и гармонична, что Кэм особенно остро ощутил свое уродство. Он не в состоянии был лечь рядом с этим совершенством.

– Господин мой, – сказала она своим низким звучным голосом, – я должна надеть платье или лечь в постель, иначе я простужусь…

– Позвольте мне, – сказал Кэм, сгибая свою здоровую ногу, чтобы поднять платье с пола. Он натянул тонкую ткань на ее плечи и расправил, ощутив крепкую грудь с напрягшимися сосками и почувствовав учащенный стук ее сердца. Она дрожала. Отчего? От страха? Или от прилива иных чувств? Он отпустил ее, придвинул кресло к камину, сел и задумчиво уставился в огонь.

Она принадлежала ему. Он должен был взять ее. Почему же он медлит? У него словно все зажглось внутри: он представил, как скользит своим членом между ее нежных ляжек, касается кудрявых волосков и проникает в сладостную глубину. Как его рот снова упивается ее нежными губами. Все эти картины пронеслись в его мозгу, – картины, которые осуществятся, если он примет ее милостыню и ляжет с ней. Его жена была горда: он ясно видел это оставшимся у него единственным глазом. Но горд был и он.

Мариза спокойно стояла перед человеком, которому несколько часов назад она вручила свою жизнь. Сейчас она ясно дала ему понять, что готова даровать ему свое тело, окончательно скрепив сделку. Почему же он не торопится разделить с ней ложе? Что за игру он ведет, и с какой целью?

– Не желаете ли вы чего-нибудь? – спросила она, нарушая молчание, которое становилось угрожающим.

– Да, немного вина, пожалуйста… Мариза прошла к маленькому столику и налила в кубок вина с пряностями.

– Оно холодное, милорд, я согрею, – сказала она, взяла кочергу, стоящую у камина и подержала ее в раскаленных углях, потом опустила кончик в кубок.

Когда она начала манипулировать кочергой, Кэм вздрогнул и вжался в кожаную спинку кресла. Протягивая ему кубок, Мариза изумилась затравленному выражению его лица.

– Спасибо, – сказал он.