— Не надо, — водитель отвел мою руку.

— Это почему? — удивился я, — что мало?

— Ты Татарча, глаза разуй!

Татарча, это мой военный псевдоним, а точнее прозвище.

Мы только прибывшее из учебки пополнение стояли, ожидая распределения.

— Ты, почему ефрейтор? Когда все сержанты, — спросил меня подошедший офицер, — Ты, что разгильдяй? — Правда, офицер употребил другое более выразительное, нецензурное, но созвучное выражение.

— Ефрейтор, это отличный солдат! — гордо ответил я, — лучше быть отличным солдатом, чем плохим сержантом.

— Тебя как зовут, нахал? — рассмеялся офицер, и, выслушав воинское звание, имя, отчество, фамилию, дату и место призыва, партийность, семейное положение, национальную принадлежность, все было сказано, в безупречно корректной, уставной, но по существу, в нахальной форме, сказал, — Боже, как длинно! Ты будешь — Татарча! И запомни Татарча, наглеешь со мной ты в первый и последний раз. Понял?

Вот так меня и окрестили, Татарча.

Я присмотрелся к водителю.

— Колька! Ты? — радостно удивился я, и выскочил из машины. Он тоже вышел. Обнялись.

— Колька! Это ж, сколько лет, сколько зим! А ты изменился! Пошли поговорим, выпьем!

Колька с сомнением покосился на девушку-прелесть, потом на свою помятую несвежую одежду.

— Давай, завтра встретимся, — предложил он.

— Завтра, я уезжаю, домой. Пойдем, — потянул я его за рукав старенькой куртки.

— Извини, — сказал я прелести, — это мой друг, мы больше двадцати лет не виделись.

— Конечно, — пожала плечиками прелесть, — но только не долго.

За столиком в ресторане, выпили. Первую! За Афган! Вторую! За то, что живыми вернулись! Третью. Молча, стоя, до дна.

Прелесть толкнула меня под столиком изящной ножкой, и выразительно посмотрела. Выпили? Пора бы и честь знать. Ты, кажется, другую программу обещал?

Но грохотали в моей памяти взрывы, свистели пули.

— Да! Да! Подожди, мы только поговорим, — отмахнулся я.

Прелесть встала, смерила меня убийственным взглядом, и ушла, покачивая бедрами и цокая высокими каблуками. Я только вздохнул ей вслед. Колька тоже вздохнул, и утешил меня, — Не переживай, бабы все такие. А помнишь?

Помню. Как подыхал, я на марш-броске в сырых литовских лесах, в учебке, а ты взял у меня пулемет, чтобы хоть так помочь, вечному залетчику, маменькому сынку. А потом нас обоих, заставил отжиматься, командир учебного взвода, мы отжимались до изнеможения, и по его приказу, повторяли: «Только мертвый солдат, имеет право отдать личное оружие».

Помню. Как собирались мы на первую боевую операцию в Афгане, и, выбросив консервы и сухари сухпайка, набрали патронов. И как хохотали над нами, старослужащие. А потом объяснили, что боеприпасы всегда подкинут, а вот еду, нет.

Помню. Как шли в горах, в головной походной заставе, и обстрелял нас душманский пулеметчик, и получил ты Коля ранение, а я тащил тебя, стараясь быстрее вытащить, из под огня, а ты еле шевелил ногами, но старался помочь мне. А когда я, при перевязке увидел, что прострелила пуля-дура, тебе обе ягодицы, хохотал как сумасшедший. Тогда мы чуть не подрались. А потом, до эвакуации, крыл ты, и другие раненные, нас здоровых, отборным матом, и просили: «Воды! Воды! Дайте попить сволочи!». Но не было у нас воды, а подходы к горному ручейку простреливал дух-пулеметчик. И тогда мы с Биктой побежали зигзагом по горной тропе, за водой, а ребята нас прикрывали шквальным огнем. Набрали мы воды во фляжки, а на обратном пути Бикту ранили в ногу, а мне худенькому солдатику, пришлось, обливаясь потом и страхом, тащить его стокилограммовую тушу вверх по склону. А вкус холодной горной воды, было последним, что попробовал в своей жизни, раненый в грудь Мишка, наш сослуживец по учебке, и соратник по «подвигам» в Чирчике. А помнишь, Коля как ты плакал, когда я нес тебя к вертолету, а когда я спросил: «Что Коля, так больно?». Ты сказал, что забыл взять из РД (ранец десантный), сбереженные с учебки значки, а теперь все им хана, и не в чем тебе будет ехать на дембель, такая вот обида на судьбу, а я побежал за знаками, и успел их принести, до эвакуации. А ты растрогался и сказал: «Спасибо». За то, что вынес тебя раненого, не говорил, за то, что под огнем воды принес, не говорил, а тут сказал. Смешно.

Помню. Что, разглядывая новое пополнение, я матерился, и повторял: «Ну, как с такими детьми воевать можно!», а ты ответил: «Да ладно тебе, выучим, не хуже нас будут».

Помню. Что подписал министр обороны приказ N 85 от 28.03. 1982 г. и сделал 27 апреля 1982 г. в наших военных билетах отметку начальник штаба бригады гвардии майор Масливец, заветную запись, «уволен в запас». Но молит о спасении попавший в окружение четвертый батальон.

— Мы окружены! Просим помощи! Имеются раненые и убитые, просим о помощи!

И никто кроме, нашей совести, не мог уже отдать нам приказ. Но рядом были наши солдаты, те, кого мы учили, что самый страшный грех на войне, это бросить своих. Эх! В Бога и в мать! Где наша, не пропадала! Нам было страшно идти в последний бой, но мы пошли на помощь нашим товарищам, не предали свою совесть.

Четвертый батальон был деблокирован, и выведен из боя. А из нашего призыва, уже уволенных в запас солдат, пятнадцать погибли в том бою.

Льются воспоминания, льется водочка, и пьяные, не видим мы уже ресторанный столик, забыта прелесть, а мы, не битые жизнью не молодые мужики, а снова юные мальчишки в десантной форме, в чужой стране, мальчики на войне.

Я поднялся из-за столика и подошел к музыканту, что пел на караоке, очередной шлягер.

— Слушай Филиппок! У тебя про Афган, песни есть? — и показал ему крупную купюру.

— Я, не Филиппок, — возразил, привыкший к капризам пьяных клиентов музыкант, — песни, есть. Вас «Каскад» устроит?

И поет «Каскад» о нас и о войне. Уходят из Афганистана, не побежденные, но проигравшие войну батальоны, не считают, музыканты, сколько нас полегло, в этом дальнем походе, и снова грустит, боевой командир, и делят на троих спиртовую дозу уцелевшие разведчики, и затихает на горных склонах ветер, когда третий раз поднимает мы свои кружки.

— Знаешь, — говорит мне мой товарищ, — Много у нас в жизни было и хорошего и плохого, да и будет еще много чего, но, — Николай, подыскивая сравнение, сделал энергичный жест рукой, — Афган. Афган, это навсегда.

Мы выпили еще по одной. На следующий день я уехал.

Один раз в году второго августа, я не хожу на традиционную встречу десантников. Я иду к большому светлому дому, купол которого, минарет, украшает полумесяц. И каждый раз вижу в своей памяти, как стоит готовая к бою рота, и доносится до нас глубокий звучный голос, это муэдзин призывает к молитве правоверных, а снайпер поднимает винтовку и стреляет. Человек падает с купола мечети. И материт ротный, снайпера за зря погубленную человеческую жизнь. Но ушло воспоминание, и, войдя во двор, я в домике, примыкающем к мечети, совершаю ритуальное омовение, и вхожу в здание.

— Как обычно? — спрашивает меня мулла.

Я молча киваю головой, и встаю на молитву.

Мулла нараспев читает на арабском языке Суры из Священной книги — Корана, а затем совершает поминальную молитву.

Я тоже молюсь, только на русском языке, и поминаю в своей молитве, всех солдат сорокой армии, живых и мертвых. И еще молюсь о душах тех, кого мы убили на этой проклятой войне. Имена же их Ты, Господи знаешь. Потом выхожу из мечети и, раздав садака, иду домой.

Дома меня ждет моя семья, жена и сын. Накрыт стол. Я сажусь и да простит меня Аллах, выпиваю. Первую! За Афган! Вторую! За то, что живыми вернулись! Третью. Молча, стоя, до дна.

— Запомни мой мальчик, — говорю я своему сыну, — воевать можно и нужно, только когда ты защищаешь свою семью, свой дом, страну. Все остальное дерьмо в красивой упаковке. Запомни!

Мальчик кивает головой, все это он уже слышал много раз, может и запомнит.

— Пап! Можно я пойду погуляю? Меня ребята на улице ждут.

Гуляй мой мальчик. Гуляй. Хочу верить, что когда ты вырастишь, тебе не придется убивать, чтобы не быть убитым.