Горе женщине, если подобная мысль зародится у нее после клятвы верности перед алтарем, когда двери костела уже захлопнулись.

Дрожа, стояла я, окутанная холодной мглой, и бессмысленно глядела перед собой. В пожухлой траве белела маленькая астра, такая же бледная и дрожащая, как я. Головка бедного цветка раскачивалась на ветру, он остался один после гибели собратьев и, казалось, с тоской ожидал теперь смерти. Я сорвала белую астру и, медленно поднимаясь по ступеням дома, обрывала мелкие стылые лепестки, машинально шепча: «Люблю? Не люблю?» Влюбленные девушки часто гадают по цветам, но они вопрошают с надеждой, а я это делала с отчаянием… Последний лепесток упал, и с губ сорвалось: «Не люблю!..»

Я схватилась обеими руками за голову, всеми силами пытаясь заглушить в себе эту мысль. «Неправда! — упрямо и яростно шептала я. — Я люблю его, люблю, люблю! Я должна, обязана его любить!» У себя в комнате я бросилась к фортепьяно, надеясь в музыке найти утешение. За окном ветер гнал тучи желтых листьев, словно бабочки, летели они с высоты. Пальцы коснулись клавиш, и полилась грустная, дотоле незнакомая мне мелодия, исторгая из страдающего сердца слова песни:

Слезы не дали мне продолжать. Я упала на ковер и судорожно зарыдала.

Вдруг я почувствовала, что меня кто-то поднимает, и с трудом встала. В комнате было уже совсем темно, но я узнала стоящего передо мной Генрика. Рыдания заглушили стук экипажа и его шаги. С плачем бросилась я ему на шею. Генрик обнял меня, усадил рядом с собой и, взяв за руки, ласково спросил:

— Что случилось, Регина?

— Не знаю, — сквозь слезы отвечала я. — Но мне очень плохо!

— Бедное дитя! — прошептал брат. — Не думал я, что пробуждение наступит так скоро. Расскажи мне все откровенно, представь, будто ты говоришь с отцом, он, конечно, сумел бы уберечь тебя от беды.

Внесли свечи. Я взглянула не Генрика, лицо у него было точь-в-точь как у отца на портрете — кроткое, исполненное достоинства. И я снова бросилась ему на шею.

— Мой дорогой брат, отец мой! — воскликнула я.

— Рассказывай, сестричка! Ничего от меня не таи!

И я рассказала ему про свою тоску, одиночество, стремление к иной жизни, про потрясшее меня страшное сомнение.

Генрик хмурил брови, лицо его было печально.

— Я предвидел это, — сказал он, когда я кончила. — Наука, путешествия, молодость — все отвлекало меня, и я подолгу не бывал дома, поэтому не знал тебя ребенком, но предчувствовал, какая преграда встанет между тобой и твоим избранником, когда ты вырастешь. Твоя душа спала, когда вы встретились, и тебя пленила его внешность. Но сейчас она пробуждается, и с каждым днем ты будешь видеть все яснее и яснее. Бедное дитя… Видно, страдание было написано тебе на роду. Не отчаивайся, я постараюсь помочь тебе советом.

— Генрик, скажи мне, что представляет собой Альфред? Ведь я любила его, то есть, — спохватилась я, — люблю его, и он меня любит. Он добрый, посмотри, сколько у меня красивых вещей. Почему мне с ним плохо? У меня мутится разум. Ни днем, ни ночью не дает мне покоя этот мучительный вопрос, а ответить на него я не умею.

— Регина, — серьезно сказал брат, — не стану пророчить тебе несчастье: не мне разгадывать таинственные иероглифы твоей судьбы. Время, жизнь, зрелость подскажут тебе ответ на твои вопросы, мой долг указать тебе путь, вступив на который ты обретешь утешение и поддержку.

Вечер прошел спокойно, можно сказать, даже весело. Брат, как всегда, был мил, много рассказывал, всеми силами стараясь развеять тоску, которая тучей нависла надо мной. На другое утро я нашла Генрика в моей комнате, — он раскладывал книги.

— Начни, Регина, с истории человечества, — сказал он. — Загляни в далеко прошлое и посмотри, какими путями шло человечество на протяжении веков. Ты найдешь здесь все — и поэзию, и трагедию, и самую глубокую из наук — науку об обществе и отдельной личности. Потом можешь приняться за естественную историю. Перед тобой откроются неведомые просторы, когда ты прочтешь о достижениях ученых, к которым они пришли в результате упорного труда. Ты увидишь необъятность мироздания и смиренно склонишь голову перед беспредельным величием и беспредельной гармонией, которым тысячелетия подчиняется все живое. Когда наука раскроет перед тобой тайны природы, ты поймешь, что ты всего лишь песчинка, и станешь менее эгоистичной в своих страданиях. Учись познавать природу не только по книгам, умей наблюдать ее во всех ее удивительных проявлениях. Пусть тебе станет понятен язык деревьев и цветов, звезд и молний, облаков и воды в озере. Не думай, что это декорация для мечтаний, не горюй по-детски над увядшим цветком, не вздыхай, глядя на звезды, а ищи всюду гармонию и красоту мироздания. Старайся постичь начало и причину всего сущего, насколько это вообще доступно человеческому разуму. И там, где другие находят лишь поводы для вздохов и беспредметного восхищения, черпай знания и разумно преклоняйся перед красотой.

Он подошел к фортепьяно и взял несколько звучных аккордов.

— Занимаясь наукой, размышляя о вещах серьезных, не забывай об искусстве. Искусство — очаровательная и отрадная спутница человека, оно украшает жизнь, гонит прочь заботу и тоску. Когда голова устанет от чтения ученых книг, ищи отраду и отдохновение в звуках фортепьяно и собственного голоса. Для многих женщин музыка — сверкающая безделушка, она помогает им блистать в обществе, но ты ищи в ней истинную поэзию и источник наслаждения. Благодаря искусству, его красоте и изяществу ты сохранишь женственность и обаяние, ибо наука сушит, и ученые женщины, увы, часто грешат педантизмом. И не забывай, сестра, о людях. Пусть страницы истории, рассказывающие о бедах и страданиях угнетенных, напоминают тебе о нищете обездоленных и убогих; сладостные звуки музыки пусть расскажут о слезах, что льются, быть может, рядом; красоты необъятной природы пусть наполнят тебя состраданием к тем, кому не дано любоваться ею, понимать и познавать ее. Любовь к людям претвори в дела. Сколько знаний впитает твой мозг, пусть столько же христианской любви и ласки отдаст твое сердце тем, кто тебя окружает… Вот и все мои советы. Чтобы выполнить их, надо руководствоваться добрыми намерениями, сильной волей и убеждением, что в них твое спасение и счастье, на которое ты еще можешь рассчитывать в жизни.

Я внимала брату с благоговением. Он открывал передо мной новый мир. Мне казалось, я сама уже давно думала об этом и хотела того же, только не умела выразить свои мысли. Он придал форму тому, о чем смутно грезила моя душа, указал путь, который тщетно искали мои еще детские глаза.

— Почему Альфред не похож на тебя! — нежно обняв брата, проговорила я.

И тут я поняла, почему мне так плохо с Альфредом: я ждала, чтобы он сказал мне то, что я услышала от брата, а он не умел говорить об этом.

Генрик провел у нас несколько дней. Слишком честный и гордый, чтобы лицемерить и скрывать свои чувства, он был вежлив, но холоден, а иногда невольно язвителен с Альфредом. Мы много говорили с братом, и под влиянием его разумных речей я стала жить по-новому. На щеках снова появился румянец, на губах — веселая улыбка, а падающие желтые листья больше не будили сравнений с моей судьбой.

Перед отъездом Генрик сказал:

— Через месяц я уеду за границу и пробуду там год, а может, больше. Мне жаль оставлять тебя одну, без дружеской поддержки, но ехать мне необходимо, чтобы продолжить образование, приобрести знания, которые помогут мне заняться в будущем полезным трудом. Я буду тебе часто писать. Не падай духом, сестричка! Трудись упорно и помни: от тебя одной зависит твой покой и счастье.

Прощаясь с братом, я горько плакала. Дом опустел, Альфред по сравнению с Генриком казался еще более холодным и чужим. Я не заглядывала больше в тайники своего сердца, не вопрошала ни себя, ни цветок, люблю ли Альфреда. Его объятия и поцелуи были для меня лишь тягостной обязанностью, а его красивое лицо перестало меня восхищать.