— Список книг, которые Стефан собирался выписать из Варшавы. Вот совпадение! Я вчера получил по почте те же самые книги. Думаю, ему очень не хватает их сейчас там, где он живет.

— Разве ты знаешь, где находится пан Равицкий?

— Я встретил сегодня утром у доктора его коллегу, и он сказал, что Стефан живет в четырех милях отсюда, в деревушке Н. Там, кажется, будет станция железной дороги, а пока туда съехались инженеры, принимающие участие в строительстве.

— Так где же все-таки картины? — опять спросила Регина.

Брат указал на дверь в соседнюю комнату, а сам стал искать нужную книгу среди газет и географических карт.

Регина открыла дверь, и в лицо ей пахнуло ароматом цветов. Она очутилась в небольшой, очень светлой комнате в четыре окна; более подходящей комнаты для любителя цветов и художника не придумаешь. На окнах в горшках цвели розы и гвоздики, на столах рядом с увядшими, но еще благоухающими букетами были разложены пучки полевых трав, раковины, собранные по берегам Немана, камни всех цветов и размеров. На маленьком столике, перед которым стояло удобное кресло, лежала книга, одна-единственная в комнате. Регина прочла имя американского поэта и философа Эмерсона, пробежала глазами открытую страницу и увидела отмеченный синим карандашом абзац, начинающийся словами: «Compte sur toi-même»[100]. У ярко освещенной стены стояли на мольбертах, две незаконченные картины. На небольшом холсте очень искусно была изображена белая лилия среди высоких трав, с желтокрылой бабочкой на чашечке цветка. Этот маленький этюд, хоть и говорил об изысканном вкусе художника, тщательности рисунка и знании ботаники, был лишь мимолетной забавой, минутной шуткой серьезного человека. Второе полотно было большего размера и представляло высокую гору, прорезанную глубокими пропастями, над которыми нависали каменные глыбы. Мгла у подножия горы таила в себе тысячи оттенков. Чем выше, тем становилось светлее, и вершину горы заливали лучи солнца. По склону горы, оставив позади полосу тумана, взбирался человек. Руки его, хватаясь за малейшие выступы отвесной стены, были напряжены, а лицо, повернутое в профиль, казалось, смотрело на светившее в вышине солнце и само светилось отвагой и надеждой. Внизу на белой рамке мольберта черным мелком было написано: «Надейся только на себя и поднимайся все выше!..» Слова американского философа служили, видно, девизом Равицкому, и он попытался воплотить их в картине.

Регина остановилась посреди комнаты. Цветы, раскрытая книга, над которой размышлял Стефан, белая, словно улыбающаяся лилия, взбирающийся по круче человек — символ тружеников, стремящихся к благородной цели, — все здесь выдавало настроение и мысли хозяина этой тихой обители, художника и поэта.

Обе комнаты отлично характеризовали разные стороны богатой натуры Равицкого: глубокий ум и горячее сердце. В первой все служило доказательством неутомимого, упорного труда на благо общества, обширных познаний ученого и общественного деятеля. В другой человек жил лично для себя: наслаждался ароматом цветов, запечатлевал на холсте красками свои мимолетные настроения и серьезные мысли. А над книгой склонялся в минуты душевного покоя и сладостного раздумья.

Регина поняла назначение двух этих комнат и бессознательно воплощенный в них замысел их владельца.

«Ум и сердце, — думала она, — знание и искусство, труд и поэзия, — все это в нем есть». При мысли об этом на ее лице выступил нежный румянец, навеянный теплым и ароматным дыханием тихой обители художника.

Вдруг она заметила у самой стены, за двумя мольбертами, на невысокой подставке еще одно полотно, повернутое к стене. Отодвинув два легких мольберта, Регина повернула к себе картину.

Но когда ее глазам представилось то, что на ней было изображено, она вскрикнула, отступила на несколько шагов и застыла на месте. Лучи заходящего солнца окружали золотым ореолом бледное лицо женщины в черном платье с белой розой в руках.

Это был ее портрет. Равицкий нарисовал ее такой, какой увидел впервые, даже незначительные детали запечатлелись в его памяти: широкий черный пояс и пышно распустившаяся роза, которую она только что сорвала в саду.

Потрясенная Регина долго стояла молча перед своим портретом. Заблестевшие глаза ее подернулись влагой, дрогнувшие губы полураскрылись. Вдруг она заломила руки, протянула их к портрету и прошептала: «Он меня любит!» Потом опустила голову, закрыла лицо руками и так стояла, задумавшись.

— Да, он любит ее, — как эхо, отозвался за ее спиной голос Генрика. Он стоял в дверях и смотрел на портрет своей сестры, нарисованный инженером. Он заметил, как переменилась в лице Регина, и услышал ее тихий возглас.

«Да, он ее любит, — подумал молодой человек и потихоньку ушел в другую комнату: он не хотел показывать сестре, что был свидетелем ее волнения. — Но почему он уехал? Что стоит между ними?.. И я, хоть так люблю их обоих, не могу им помочь».

Несколько часов спустя Регина в одиночестве сидела у себя на балконе. Из дома графини Икс долетали шумные возгласы веселья. В этот день в гостиной местного божества собралось многочисленное общество, и весь вечер судачили о Ружинской.

— La dame noire[101], — язвительно говорила Клементина, — вот уже неделю как стала невидимкой. Не знаете ли чего-нибудь о ней, господа? — обратилась она к молодым людям.

— Говорят, пани Ружинская больна и никого не принимает, — ответил граф Август.

— Si fait![102] Она ежедневно бывает у пани Зет, — возразила Констанция.

— Она делает это ради брата, который, я слышал, женится на Ванде С., — отозвался Вевюрский.

Изабелла побледнела и проговорила сквозь стиснутые зубы:

— Пан Вевюрский, вы всегда все знаете, не скажете ли нам, когда Ружинская и ее брат уезжают?

— Madame, — со сладчайшей улыбкой ответил Фрычо, — je nén sais rien[103], ибо вот уже несколько дней лишен удовольствия видеть сестру и брата.

— Говорят, — сказала Констанция, — эта загадочная, интересная пани скоро покинет здешние воды.

— Неужели? Est-ce possible![104]— воскликнули в один голос граф Август и Фрычо, и взгляды их скрестились.

Вскоре оба друг за дружкой исчезли из гостиной и разными путями — один мимо цветочных клумб, другой темной липовой аллеей — устремились к одной цели, к балкону Регины.

И мысли этих господ, за небольшим исключением, были схожи.

«Пани Ружинская, — думая граф Август, — красива и представительна, словно создана быть графиней, моей женой…»

«У пани Ружинской безукоризненные манеры, и одевается она элегантно, — думал Фрычо, — вот бы мне такую женушку!»

«Она, несомненно, богата, — думали оба. — Об этом говорят и ее манеры, и карета, и кружева, и прислуга. Женщина не нашего круга выглядит иначе».

«Богата! Значит, должна стать моей женой», — думал граф Август.

«А я как раз мечтал иметь богатую жену!» — думал Фрычо.

«Но кто она? — терялись оба в догадках. — Несомненно, в разводе! Нельзя допустить, чтобы она уехала, прежде чем я не узнаю о ней что-нибудь более определенное. Но как это узнать? Сделать предложение, и баста!»

«Il faut faire un coup d'état[105], — думал граф. — Надо не иметь ни глаз, ни вкуса, чтобы отказать мне, если, конечно, она не замужем!»

«Бррр! Снова пахнет отказом, — подумал Фрычо. — Сколько я их уже проглотил! И все-таки попытка не пытка. Вот только надену венскую визитку с малиновым галстуком, и, кто знает, вдруг повезет?»

Размышляя так, каждый своей дорогой приближался к балкону Регины. Но не успели они взглянуть вверх, как их внимание привлек шорох в кустах. В мерцающем свете звезд на дорожку из кустов медленно вышло привидение в костюме телесного цвета, с длинными светлыми волосами и бледным, вытянутым лицом, поднятым к звездам. То был Януш, он пробирался к балкону самой темной и поэтичной дорожкой. О чем же он думал? На это ответит лишь тот, кто сумеет превратить туман в твердое тело.