— Вы давно знаете Равицкого? — спросила пани Зет Регину.

— Всего несколько дней. Я встретилась с ним впервые здесь, но много слышала о нем раньше от Генрика, — они давние друзья. Их дружбе я обязана тем, что вижу его ежедневно и провожу много времени в его приятном обществе.

— Я знакома с Равицким уже два года, — продолжала пани Зет, — и благодарна ему за добрые и умные советы, какие он дал мне по воспитанию моих внучек. Мы часто беседуем с ним о таком ныне животрепещущем вопросе, как положение женщины в обществе, и мне думается, что наряду со своими многочисленными занятиями этот человек находит время размышлять о воспитании женщин. Его суждения по этому вопросу удивительно метки и исходят из очень практичных и разумных воззрений.

— Интересно, — произнес доктор, — был ли Равицкий женат? Сейчас, насколько я понял из его слов, он свободен от брачных уз.

— Этого я не знаю, но охотно узнала бы, входят ли семейные добродетели в число его положительных качеств.

— Где вы познакомились с Равицким? — поинтересовалась Регина.

— В Дрездене. Я ездила туда два года тому назад с моими внучками. Мы зашли с ними и несколькими нашими знакомыми в Дрезденскую картинную галерею. Перед одним из шедевров стоял в глубокой задумчивости Равицкий. Его осанка и выражение лица поразили меня, по некоторым признакам я узнала в нем поляка, о чем и спросила своих знакомых. Один из них, Зыгмунт С., его приятель и некогда коллега по университету, представил его нам. Мы с ним провели тогда несколько на редкость милых и приятных часов. Он показал нам все самое ценное, чем располагает галерея, выказав такие глубокие познания в этой области и искреннее увлечение, что, прежде чем я узнала его настоящую профессию, я принимала его за художника, — так обстоятельно знал он тайны живописи и такой горячей любовью к искусству были отмечены его речи. Думаю, что он, несомненно, рисует. Хотя мы на протяжении нескольких месяцев часто виделись в Дрездене, я так и не узнала, художник он только теоретически, в душе, или и на практике.

При этих словах дверь отворилась, и вошел Равицкий.

— О, добро пожаловать! — воскликнула хозяйка, вставая ему навстречу.

Равицкий в ответ почтительно поклонился, пожал руку Регине, задержав на мгновение взор на ее просиявшем лице.

— Вы пришли вовремя, — сказала пани Зет, — мы как раз о вас говорили. Нам хотелось бы задать вам несколько вопросов, которые могут показаться нескромными, но, надеюсь, вы простите это своим друзьям.

Стефан улыбнулся и ответил с легким поклоном:

— Буду рад в меру моих сил удовлетворить ваше любопытство.

— Сначала вопрос менее важный. Скажите, вы рисуете или только интересуетесь живописью?

— Я несколько лет изучал живопись и много занимался теорией искусства. И немного рисую сам, но, — добавил он, весело рассмеявшись, — талант мой далек от совершенства и служит мне лишь усладой в минуты, свободные от науки.

— Разрешите второй вопрос задать мне, — обратился доктор к пани Зет.

— С удовольствием, доктор, тем более что вряд ли сумею его сформулировать, — это касается отношений, в которые я не люблю вмешиваться.

— Мы хотели бы спросить тебя, о жрец цифири и линейки, — произнес доктор, принимая театральную позу, — осчастливил ли ты когда-нибудь представительницу прекрасного пола?

Стефан вновь рассмеялся.

— То есть, попросту говоря, ты, жрец пилюль и микстуры, спрашиваешь, был ли я женат?

— Вот именно, — кланяясь, с комической важностью ответил медик.

— Нет ничего более простого, чем этот вопрос, — продолжал Равицкий, — и я легко удовлетворю ваше любопытство. Я был женат, но так давно, что свет и я забыли о том. Женился двадцати трех лет и через четыре года потерял жену.

— Так, значит, ты en état de veuvage[55], как сказала бы графиня, — произнес доктор и, оживившись, прибавил: — Вот гениальная мысль, Стефан! Раз ты свободен — добивайся пухлой ручки графини. Я уверен, она пойдет за тебя, ты у нее в большой чести. Даю слово, вы были бы превосходной парой; о таких люди говорят, что черт сто пар сапог истрепал, пока их сосватал.

— Ты, эскулап, щедро раздаешь людям милости, — ответил Стефан, — но я с легким сердцем уступаю тебе графиню.

— Раз уж я ступила на чужую мне стезю нескромности, — вмешалась в разговор пани Зет, — то пойду по ней дальше. Разрешите, дорогой Стефан, спросить, почему, так рано овдовев, вы не женились вторично? На мой взгляд, взгляд женщины, семья не мешает заниматься наукой, напротив, она может скрасить существование ученого.

— Совершенно согласен с вами, — немного подумав, ответил Стефан. — Я не пренебрегаю чувствами и не презираю их. Напротив, считаю, что именно семья может дать человеку истинное счастье, сравнимое только с чувством внутреннего удовлетворения от той пользы, какую приносишь обществу. И все же две причины удерживали меня до сих пор от женитьбы. Первая — моя деловая жизнь, научные занятия и труды, связанные с моей профессией, вторая причина — высокие представления о браке и о той, которую я мог бы назвать своей женою.

— Может, вы слишком требовательны, дорогой друг, — мягко промолвила пани Зет.

— Ты слишком рассудочен в вопросах, которые относятся к области чувств, — упрекнул доктор.

— Требовательным, — возразил Стефан, — должен быть каждый, кто знает себя, знает, какие условия жизни ему необходимы и на какие он, по своим склонностям и привычкам, имеет право претендовать. Что касается рассудка, то я не могу отделять его от чувства. Чувство, не управляемое разумом, по-моему, только инстинкт и недостойно власти над просвещенным человеком, этим совершенным созданием природы. Я отнюдь не отрицаю властных, сказал бы даже, магнетических влечений, какие испытывают сильные натуры к себе подобным. Однако я уверен, что такое влечение, такая бессознательная тяга может перейти в прочное и глубокое чувство лишь в том случае, если оно вызовет в другом существе столь же высокий духовный порыв, скрепленный единством мысли и взглядов, если оно встретит в другом существе родственную душу. В браке, считаю я, родство душ должно сопутствовать влечению друг к другу, ибо два существа, жаждущие прожить жизнь не бессмысленно, день за днем, а посвятить ее благородной цели, должны быть слиты всеми своими чувствами и помыслами.

— Ты отчасти прав, — ответил доктор, — но скажи, разве подобные взгляды не остужают сердце и не превращают чувство в сухую математическую форму?

— Как раз напротив. Мне не раз приходилось встречать супругов, о которых все говорили, что они любят друг друга, и которые сами разделяли эту иллюзию. Я приглядывался к ним и часто замечал в их союзе только слепой инстинкт, страсть и никогда не мог понять такой любви. Подобного рода любовь дает, вероятно, несколько мгновений упоения, но человек, пробудившийся от этого сна, оказывается в положении сбившегося с пути странника, — он не знает, где находится и куда надо идти. Прекрасный сон минул, осталась горькая действительность. В слабых натурах это вызывает метания, тоску, отчаяние и нравственно сгибает их. Натуры сильные разочаровываются и в конце концов замыкаются в себе. По-моему, о любви, как обо всем на свете, надо знать, отчего она возникла и где ее предел. Только тогда можно ручаться, что будешь счастлив.

— Этот вопрос очень важный, — отозвалась хозяйка. — Я и сама не раз с удивлением наблюдала, как часто браки, заключенные по любви, по прошествии времени превращаются в обузу для двух безразличных друг другу людей. По мнению многих, прекраснейшие мгновения любви заключены в коротком промежутке между знакомством и алтарем. В семейной жизни, в ежедневном общении, чувство как будто стынет, желанное счастье становится чем-то обыденным и тусклым, уступая место пресыщению, а порой и взаимному отчуждению. Это-то подтверждает, на мой взгляд, ошибочная пословица просвещенных людей: «Супружество — могила для любви».

— Действительно, — подхватил Стефан, — тысячи надоевших друг другу супругов, грустные картины семейного разлада подтверждают эту ложную пословицу, служат живым примером того, что брак — могила для любви. Пресыщение, взаимная неприязнь, а чаще — взаимное безразличие супругов привели к тому, что люди решили: иначе быть не может, — и для поддержания семьи, этой опоры общества, вместо «супружеской любви» стали употреблять выражение «супружеский долг». Скованные долгом пары, как волы в ярме, лениво, со скукой влекутся по жизни, и горе гордецу, который вздумает освободиться от этого ярма. Такой порядок вещей кажется естественным, он никого не удивляет, не привлекает ничьего внимания, и если между людьми, которых связывает лишь долг, разыгрывается болезненная драма охлаждения друг к другу, — она протекает тихо, незаметно, приглушенно, и ее старательно скрывают от взора посторонних. Установилось мнение, будто так и должно быть. Но от внимательного взгляда не укроется, что этот порядок вещей неестествен и надо добраться до источника зла.