– Нравится? – спросила она, проследив его взгляд. – Ему больше трехсот лет. Чудо, правда?

Шибаев подумал, что триста лет для деревянного человека пролетели как одно мгновение. Сгинул неизвестный мастер, сгинули целые поколения в войнах, и разрушился старый мир, а он висел на стене в деревенской церкви или в деревенском доме, и в глазах его стыли вселенская тоска и безнадежность. А теперь висит в грешной спальне. И это еще не последнее его пристанище.

Ирина прикасалась к его лицу – проводила чуткими пальцами по зажившей царапине на щеке, губам, гладила плечи и грудь. Он вздрогнул и рассмеялся, когда она коснулась его живота.

– Я рассматриваю тебя пальцами, – пробормотала она.

– Хочешь нарисовать?

– Хочу запомнить. Тебе бы натурщиком работать, у тебя красивое тело. Хочешь, устрою?

– Только для тебя.

– Я подумаю. Хочешь, как он? – Она кивнула в сторону распятия.

Шибаев рассмеялся и мотнул головой.

– На кресте распинали еще и пленных, и рабов. Изображу тебя белым рабом с севера, варваром-германцем или викингом, с желтыми волосами, заплетенными в косичку с кожаной веревочкой.

– Почему на кресте? Изобрази лучше в драке.

– Нет! На кресте выразительнее. С запрокинутой головой и оскаленным ртом. С мощными плечами, ямой живота и согнутыми коленями…

– Садистка! У тебя все картины такие? С ямой живота…

– Почти. Потом покажу.

– А себя ты рисуешь?

– Конечно! Все время!

– На костре?

– Нет. В воздухе.

– Это как?

– Я – плясунья с гирляндами цветов на шее, с шестом в руках, в пышной короткой юбочке. Можно вместо шеста с красным зонтиком. Бегу по канату, пляшу, помираю со смеху – пусть смотрят зеваки и завидуют!

– Плясунья с зонтиком? Сама придумала?

– Нет. Придумал один человек… когда-то.

– Муж? – запустил пробный камень Шибаев. Момент был как раз подходящий, чтобы вспомнить отсутствующего супруга.

Григорьева рассмеялась:

– Художник придумал. Артист. Муж тоже артист, только в другой сфере. Делает деньги. Ему такое не придумать.

– А ты пляшешь? – Получилось не очень, вроде он осуждал ее, как в известной басне.

Григорьева снова рассмеялась и сказала:

– Плясунья, бегущая по канату, это не профессия, Саша, а характер.

– Не понял, – удивился Шибаев, чувствуя себя тяжеловесом, не поспевая за легкими стремительными мазками ее фраз.

– Что ж тут понимать? Любое человеческое существо может быть канатной плясуньей, это характер, это модус операнди, так сказать…

Она лукаво прищурилась. Шибаев знал, что такое «модус операнди» от Алика, который любил вставить, как он это называл. Вставить из латыни или английского для разнообразия и оживляжа, что производило неизгладимое впечатление на клиентов. Однажды Алик подарил Шибаеву листок с десятком-другим крылатых фраз на латыни вроде: да будет свет, через тернии к звездам, состав преступления, и ты, Брут, образ действия, и так далее. Шибаев налепил листок на стенку в «офисе», запомнил, но не пользовался, считая это выпендрежем. Да и случая не представлялось, если честно.

– И какой же модус операнди у канатной плясуньи?

– Балансирует, рискует, ставит на карту жизнь, идет до конца, потому что не может повернуть назад, улыбается и танцует, чтобы публика думала, будто ей весело. Прячет лицо под маской. – Она ответила, как заученный урок, не запнувшись. – Это скорее ты, чем я.

– Почему? – изумился Шибаев. Какой-то двусмысленный разговор у них получался, намек чудился на что-то.

– Вон шрамы какие, – она провела ладонью по его груди. – Кто это тебя так?

– Упал с каната, – глупо пошутил он.

– Такие, как ты, не падают, – сказала она серьезно. – Такие, как ты, идут до конца. Если бы я тебя не остановила тогда…

– А ты тоже идешь до конца? – перебил он, не желая вспоминать о подвернувшихся под руку злодеях.

– Я вообще никуда не иду. Застряла на полпути. Художник из меня не получился, жена я тоже не очень хорошая, сам видишь…

– Что за человек твой муж?

– Человек как человек. Неплохой, наверное. – Она задумалась. – Он меня спас…

– От чего?

– От меня самой, – серьезно ответила она. – Стал спонсором моей персональной выставки. Мы были едва знакомы, а он вбухал в меня такие деньжищи! Причем никаких условий не ставил, ничего не требовал взамен, руки не тянул. Поступок?

– Поступок. Выставка хоть удачная вышла?

– Катастрофа, а не выставка. Я поняла, что я бездарь и бесталанная дилетантка. Хотела даже покончить с собой. Но он сделал мне предложение и увез в Париж. А там магазины, музеи, рестораны и деньги рекой. Я и отвлеклась. Не всем дано.

– Так у вас все в порядке? – спросил он со странной настойчивостью.

Она пожала плечами:

– Ты имеешь в виду, почему здесь ты? – Она шлепнула его ладонью по животу. Смелости ей было не занимать – обо всем открытым текстом, никаких обиняков. – Я не люблю мужа. И никогда не любила. И мужчины у меня были. Немного и недолго, правда. Против природы не попрешь. Теперь вот ты есть. Пусть это тебя не волнует, он тоже не теряется. Он сейчас в Испании, у нас дом под Барселоной. И я знаю, что он там не один. И еще я знаю, что он никогда меня не бросит. Я – его вложение, инвестмент, как сейчас говорят, и он прекрасно это понимает. Он гордится мной. Он мужик сильный, умный, жесткий, много зарабатывает, легко тратит. Ему, возможно, не хватает тонкости, но он никогда за всю нашу совместную жизнь не позволил себе даже намека на то, что мои картины просто жалкая мазня, за это я ему безмерно благодарна. Хотя не может не понимать, что они – мазня. Даже когда мы ссоримся, он не переступает черту, потому что знает, стоит обозвать меня… ну, допустим, бездарью или мазилой… что-то кончится между нами.

«Что-то кончится между нами…» Похоже, уже кончилось. Шибаев чувствовал себя шпионом, который обманом проник в лагерь противника. И вроде сочувствует противнику, а все равно шпион. Пока шпион, так как не развязался с заказчиком. В маске. С той стороны. И вопросы провокационные задает, используя ситуацию. Правда, не для Григорьева старается, а для себя, для личного уяснения обстоятельств.

Шибаев составил свое мнение о Григорьеве и теперь испытывал щекочущее любопытство, соотнося слова его жены с тем, как видел банкира он сам. А также с тем, что удалось пробить по своим каналам вездесущему адвокату Алику Дрючину. Ирина с легкостью поддавалась на провокации то ли от выпитого вина, то ли просто хотела выговориться.

Жены-изменщицы обычно жалуются на мужей – в этом их оправдание и просьба о снисхождении. Григорьева пыталась быть объективной. Не жаловалась и себя не жалела.

– И я его не брошу, – сказала она твердо. – Ты видел наш дом? Это я! Мой дом – моя картина, мое творчество. Все до последней подушки на диване выбрано мной, даже архитектура моя. Интерьеры, цвет, форма окон, цветники – это я! Я привыкла к деньгам. Особой радости замужество мне не принесло, но зато у меня есть гнездо. Родные стены. Я душу отдам за свой дом! Знаешь, о чем я мечтала в детстве и… потом? Чтобы у меня была своя комната! Свой угол, где мои вещи, мои книги, мои… кисточки и краски и чтобы никто не смел ворваться туда без спроса. Ни одна живая душа, потому что комната человека – его оболочка и его тайна. Его шкура. А у нас была «распашонка» на четверых…

Шибаев не понимал, зачем она говорит все это. Казалось, Ирина говорила не столько ему, сколько, в который уже раз, пыталась убедить в чем-то себя. Или все-таки оправдывалась?

– Я понял, – сказал он мягко. – Ты его не бросишь, ты любишь деньги и свой дом, ты не канатная плясунья…

Он хотел добавить, что не собирается делать ей предложение и ставить перед выбором – он или муж, но не посмел, побоялся обидеть.

– Я не канатная плясунья, – повторила она. – Я трусиха. Я бы и двух шагов не ступила по канату… к сожалению.

– Могу тебя успокоить, я тоже не канатный плясун. Не всем дано, – повторил он ее слова.