Литмир - Электронная Библиотека
A
A

И тут еще эта история с подругой детства… Подумаешь, несчастная любовь! А кто сказал, что любовь непременно должна быть счастливой? По теории вероятности пятьдесят на пятьдесят. Пятьдесят счастливых на пятьдесят несчастных. Вот у него, Алика, почти все любови несчастные, ну и что? Вешаться теперь из-за этого? Беда Сашки в сильном характере, думает Алик. Кремень, однолюб, как вобьет себе в голову…

– А Плюто? – осторожно спросил он. Плюто, по прозвищу Гений Дзюдо, был в свое время тренером Шибаева по самбо и в силу обширных знакомств во всех сферах жизни и экономики помогал иногда ему с серьезными клиентами.

– В курсе, – ответил Шибаев. – Пока ничего.

– Если тебе нужны деньги… – ни с того ни с сего ляпнул Алик неожиданно для себя.

– Не нужны. Спасибо. Что там еще пишут?

– Где?

– Ну, в этой твоей, как ее… или его? «АРЮКСе»?

– Тебе действительно интересно?

– Интересно, – вздохнул Шибаев. – Еще как. Читай!

– «Средний возраст домашней мухи примерно один месяц», – прочитал Алик и замолчал. Читать дальше у него не хватило сил. Пишут всякую фигню, бумаги не жалко. Он снова взял в руки фотографии жены банкира Григорьева, у которой, как муж подозревал, имелся роман на стороне. Снимков было четыре – три цветных, каких-то школярских – на даче, в лесу, около газетного киоска. Ни ракурса, ни четкости, снято одноразовой «мыльницей», не иначе. Раньше фотография была искусством, теперь стала доступной попсой. Хотя, тут же подумал Алик, справедливости ради нужно отметить, мастера еще есть. Есть! Немного, не так, как раньше, но имеются. Он сам в свое время, в бытность еще студентом… Алик задумался ностальгически. На антресолях в коробках из-под обуви полно старых фотографий – одна из «бывших» засунула их с глаз долой, ревновала, видите ли. А может, и вовсе выбросила. Надо бы проверить. Говорила, одни голые бабы на фото, разврат, караул! «Голые бабы»! Фи, как грубо! Не голые, а полураздетые. Акт. Господи, и ведь любил же ее! Даже гордился, что она так ревнует, дурак! И не заметил, что петля все туже и туже стягивает горло. Да, с ними глаз нужно держать востро. Не давать власти. Вот Ши-Бон, например, хоть и несчастлив в любви, а власти им не дает и на голову себе сесть не позволяет. Держит дистанцию и до разборок не унижается. Однажды, когда Вера уж очень сильно его достала, молча взял (не схватил, а спокойно взял!) туристический топорик и шарахнул через всю кухню в дверной косяк. Попал! До сих пор метка видна. Вера сказала: «Псих», – но на время отстала. Вот у кого надо поучиться. Алик покосился на друга. Тот по-прежнему лежал с закрытыми глазами. Не то уснул, не то переживает.

Четвертая фотография была черно-белой и самой удачной, с точки зрения Алика. Красивой эту Григорьеву… Кстати, как ее зовут? Он потянул к себе шибаевский портфель. Достал записную книжку, снова покосился на спящего. Тот мирно сопел, даже всхрапнул вдруг. Алик раскрыл книжку на букве «г». Григорьева… Григорьева… Есть! Ирина Сергеевна. Адрес, телефон, номер машины.

Да, красивой эту Ирину Сергеевну, пожалуй, не назовешь, но что-то в ней есть. Темные длинные волосы, выразительные темные глаза. Голова повернута чуть вбок, видно правое ухо и длинная серьга, чуть не до плеча. Выражение лица…

Алик затруднился в выборе слова, что с ним случалось редко, почти никогда. Не печальная, нет… Серьезная? Тоже нет. Задумавшаяся. Ушедшая в себя. Пожалуй. Ни намека на улыбку. Крупный рот сжат. Темное платье, черное, скорее всего. Единственное украшение – длинная, как подвеска, серьга. Не поймешь, золотая или серебряная и что за камешки. Для драгоценных крупноваты, пожалуй. Янтарь?

«Жертва!» – вдруг пришло Алику в голову. Брови вразлет, не выщипанные, а свои, естественные, что довольно странно и говорит о… цельности? Рот без улыбки. Единственная серьга. Именно! Потому что единственная – вдруг осенило его. То есть их, разумеется, две, но видна только одна. А вот если бы были видны обе… Мысль вилась вьюном и не давалась. Как будто чего-то не хватает, вдруг сообразил Алик. Какая-то… незавершенность. Но именно эта незавершенность воспринимается естественнее, чем если бы их было две! Недосказанность. Даже намек… жертвенное ожидание? Жертвенное ожидание развязки! И трагичность в сжатых губах, во взгляде в никуда. Именно!

В Алике Дрючине увядал поэт – идеалист и декадент. Вообще существовало как бы два взаимоисключающих Алика – один трепетный и тонко чувствующий, а другой – адвокат, и эта двойственность его натуры приводила иногда к странным результатам. Например, будучи циником, он вдруг безумно влюблялся, причем в самых заурядных женщин, в которых на короткое время ему удавалось разглядеть королеву. Потом все становилось на свои места, и Алик шумно удивлялся, как он мог снова так промахнуться. И клялся Шибаеву, что в любовных комедиях он свою шутовскую роль отыграл на всю оставшуюся жизнь. А потом все повторялось сначала. Алику было легче, чем Шибаеву, – боль и разочарование он бурно выговаривал до дна, запивал коньяком или водкой, а потом, опустошенный и слегка нетрезвый, шарил взглядом в поисках новых приключений. А Шибаев молчал, стиснув зубы, душу не открывал. Алик, к своему разочарованию, так и не знал толком, что же произошло у него с Ингой в Нью-Йорке, и умирал от любопытства.

Он разлил в стаканы остатки водки, сунул пустую бутылку под стол. Позвал негромко: «Сашок!», но Шибаев не откликнулся. Алик прислонил фотографию женщины с одной серьгой к шибаевскому стакану. Кивнул ей и выпил залпом. Поморщился, крякнул не от неприятного ощущения, а, наоборот, ему стало хорошо! Шибаев, видимо, уснул. Женщина с фото пристально смотрела на Алика, и ему казалось, она просит его о чем-то, намекает, призывает…

Хотя Алик Дрючин и был циником в силу профессии, но где-то глубоко внутри сидела в нем чистая вера в некую конечную справедливость, не правосудия, нет, не людскую, а справедливость судьбы, что ли? Он не верил в Бога, то есть не верил в общепринятом смысле слова, но на самом деле допускал – что-то, возможно, есть… где-то там. Или кто-то, кто должен в конце концов разгрести всю эту грязь.

Каждый придумывает себе Бога в силу своего разумения, жизненного опыта, даже образования. Вера или скорее надежда Алика Дрючина на конечную справедливость и была его неосознанным Богом, хотя с точки зрения этого Бога-справедливости, был он, Дрючин, большим грешником. И теперь, глядя на женщину с одной серьгой, он думал, что… что… Мысль все вилась, струилась, как быстрый ручей, и не давалась.

– Ваше здоровье, Ирина Сергеевна, – пожелал ей смирившийся с невозможностью додумать «струящуюся» мысль Алик. – И удачи вам!

Водка была вся выпита. Шибаев спал. Алик, поколебавшись, взял его полный стакан. Прислонил фото к своему пустому. Выпил. Успел подумать еще, может, позвонить ей, предупредить о замыслах супруга? Но сон, усталость и алкоголь сморили его. Алик уронил голову на руки и тоже уснул…

Большой рыжий котяра возник на пороге комнаты внезапно, как привидение. Неторопливо подошел, бесшумно вспрыгнул на стол. С достоинством доел остатки колбасы на тарелке. Понюхал спящего Алика, фыркнул презрительно. Старательно умылся, сидя на столе. Морда у него была вполне бандитская, правое ухо разорвано, а широкий нос в боевых шрамах. Звали кота Шпана, и был он, как однажды пошутил Дрючин, вроде того кота из сказки, который достался в наследство третьему сыну мельника. Вера, поделив имущество с бывшим мужем, отказалась забрать Шпану. И с тех пор двое сильных мужиков, Шибаев и его кот, мирно сосуществовали на единой территории, не наступая друг другу на горло, не воспитывая, не приставая с дурацкими претензиями. А о бантиках, декоративных ошейниках, звоночках и других идиотских бабских финтифлюшках вообще речи не было. Форточка на кухне открыта в любую погоду, зимой и летом. Шпана, нагулявшись, возвращается домой, ест что подворачивается под лапу, зализывает следы драк и заваливается спать на бугристом старом диване.

3
{"b":"175823","o":1}