лод

И, как поэт, живет весь разом! Темный голод

VII

Отцов, в нем возмужав, дно бочки вышиб лбом,

Как буйный первенец в легенде; и на гулкой,

Как бубен, палубе очнулся с топором

Разбойничьим в руках! Взлелеян шумной люль-

кой

Зыбей, поднялся он — разбуженный умом

Корявым, воспален чудовищной прогулкой

На утлом корабле за океан, слепой

От ярости, во лбу несущий над толпой

VIII

Кровавый зодиак наживы... Подорожник —

Крещенских стариков водивший по снегам

В семейной библии — погас. И сын-художник

Несет в охапке жизнь к шпателям и горшкам,

Чтоб холст дышал и жег. А внук его — безбож-

ник:

Дивятся города чудным его речам.

Он проклят папою и выгнан из Сорбонны,

Но под его рукой качаются короны.

IX

Был первый — бурями дубленый мореход,

Чья страсть была живой подпорой мирозданья;

Второй — провидец душ, чей обожженный рот

В горящей песне лил итоги и желанья,

Не помня сам себя, им говорил народ.

А внук был фаустом, и тайное дознанье

Пылало фонарем и шпагою стальной

Звенело под его перчаткой боевой.

X

...Читал я хронику семейства великанов.

Был поздний час; их круг ожил передо мной,

Тянулись пальцы их подобием таранов,

Казался разговор мне пушечной пальбой,

И благовонный пар над бочками стаканов

Мешался с чадом свеч и сыростью ночной.

Ночь замирая шла. Шипели вязы в парке.

И я прочел: «Телем» на обомшелой арке.

XI

Тонул огромный двор в листве. Оконный свет

Мелькал сквозь дерева. И сад гремел и цокал

Мильоном соловьев. Вот окна в кабинет,

Учитель за столом, где в клетке дремлет сокол:

По лбу ущельями пролег сомнений след;

Вот башня книг пред ним, бутыль и пыльный цо-

коль

Монтэня медного. И я вступаю в дом,

Дивясь на статуи и живопись кругом.

XII

Столетний лак потух, но давка и движенье

Десятков сильных тел сверкают на холстах.

Наморщенные лбы и шейных вен сплетенья

Показывают мощь. В лес мчатся на конях

Охотники. И труд былого поколенья,

В корзинах, девушки проносят на плечах,

Там спорят старики и толстой книгой в споре

Стучат об стол. А там — корабль спускают в

море.

XIII

Везде я знак трудов любимых отмечал,

Должно быть — радости жилище эти своды,

И в зыбке океан строителей качал

У молодых сосков смеющейся свободы.

...Косматой пыли слой на оспе стен лежал,

И с моря теплое дыханье непогоды,

Курлыча ставнями, дырявыми давно,

Швыряло капельки в разбитое окно...

XIV

Тогда в огромный зал вошел я. Был он полон

Толпою шумной. Стол под серебром дрожал

Снопом огней. В окне, гася звезду за молoм,

Бриз надувал кошму, как парус. Свет сбегал

По жолобам колонн, по женским шеям голым

И на щеках, зарей обрызганных, плясал.

Выл контрабас, кишки на пузырях гнусели,

Тарелки медные сшибались и звенели,

XV

Даль отражая. Пол жужжал от каблуков.

Меч поднят. С ним другой скрестил, горяч и ло-

вок,

Неуязвим от шпор до выблеска белков.

То погружаясь в тень, румянцем лиц безбровых,

То снегом плеч горя, сквозь коридор клинков

Шли в танце девушки. И жир из туш воловьих

Лизали с блюда псы. И шумно, как гроза,

В проломы музыки врывались голоса.

XVI

Граненых кубков треск, их женщин громкий хо-

хот,

Чьи веки взрезаны причудливым ножом,

А выем губ в густой крови смочила похоть,

Прибоя колокол, гудящий черным дном,

В листве прилива шум и ливня смутный грохот,

—

Все разом в капище сшибалось звуковом,

Где эхо у стропил, как филины, гнездится

И перекошены во мраке статуй лица...

XVII

Но младший, — чьи виски жевательным тяжом

Утолщены, а взгляд горит умом и злобой, —

Там не был. Он сидел за письменным столом,

Где в башенном стволе воняет сырью гроба

Пасть библиотеки... Уж брызгала вином

Заря над головой его широколобой.

На коже слюдяной писал он: ... в чаще букв

Шел человек. Про жизнь шумел корявый бук

XVIII

Над люлькой; под семьей, как под судном, подпо-

ру

Подшибли; руль трещит в потопе бытия.

Вот рынки Гоа, где Камоэнс с богом в ссору

Вступил, разбойникам судом судьбы грозя.

И в Гоа, в долговой тюрьме, в лицо позору

На каторжной скамье глядит он как судья.

Лишь голова его, на стебле сильной шеи,

Под грузом выводов, склонилась тяжелее.

XIX

Над домом королей, окаченным зарей

Двух Индий; над венцом, что выковал вчера лишь

Торговец неграми! Над библией глухой

Трех океанов, где сочится кровью в залеж

Страниц топор отца!.. Не так же ль золотой

Добычей трудных дней ты черный трюм зава-

лишь,

Но, волей сил слепых иль дьявольской руки,

Боченки дома вскрыв, увидишь черепки...

XX

... Расколотыми в ночь затылками обляпав

Ступени, волоса приклеив к косякам,

Спят города. В снегу летящем гари запах

Пугает коней. Здесь князьям и бочарам

Попойку дал раздор. В окостенелых лапах

Эфесы сломанных клинков, осколки рам

Возле веранд. Кругом дома пылают. Меди

Трезвон на ратуше... Здесь меряли соседи,

XXI

Чьи гири тяжелей у жизни на весах,

Чья молодость буйней, чья истина моложе.

... Вот звезды сыплются c мечей. Столы впотьмах

Повалены. И гость заколотый в рогоже

В сад вынесен тайком... А полночь в воротах

Стучит в подвальный люк. Под задранною кожей

Синеют мышцы. В труп украденный свой нож

Пытатель истины вонзил, чтоб первый грош

ХХII

В копилку мысли лег рублем... Он как ребенок

В ночном лесу, когда под северной трубой

Ревет листва, и страх коню на перегонах

В кровь раздирает рот закрученной уздой.

Он бьется, как в цепях, в отеческих законах;

Рвет их и, цепь крутя с прикованной скамьей,

Бьет ею в купола судилищ, в лица судей,

И в череп неба бьет, уж не прося о чуде!

ХХIII

Джордано Бруно рос в монастыре. Тайком

Читал Ван-Гельмонта и Регио-Монтана.

Кадильниц хриплый звон и гул органа днем

Он слушал. Ночью труд и мысль. А утром рано

Поет животное вселенной за окном,

Смеется девушкой, жужжит листвой платана.

Столетий лопасти проносит колесом

Неисчерпаемый, живородящий дом.

XXIV

... Тогда он в ереси был обвинен. Но вскоре

Он свищет плетью в лад неслыханным словам

О небе и земле. То в школе, то в соборе

Громя попов, а то — рукой, сквозь копья рам,

Нагнувши клен планет к скамьям аудиторий,

Он весть свою понес торговым городам,

Где шкуру мир менял, где мысль роилась гуще.

И был сожжен живым, чтоб вслед за ним иду-

щий,

XXV

Сжав горсть его золы в суровом кулаке,

Поклялся быть неукротимым!.. У другого

Отец был мужиком. Ребенком на песке

Пред замком, с головой отца чернолиловой,

Вчера отрубленной, сидел он... Налегке,

Охлестан ужасом, бежал. Но каждый новый

День бил его в лицо и в душу лапой гроз.

Так стал он Мюнцером. Зрачков крутой закос,

XXVI

Из-под надбровных дуг, зажегся злом и силой;

Стал боевой трубой косноязыкий рот.

И ужас, вырытый в мозгу сплошной могилой,

Поднялся разумом, чтобы вести народ.

В те годы хлеб до тла Германия свозила

Обозом податей у замковых ворот.

Нужны баронам шерсть и золото. Крестьяне

Остались без земли. Глухой набат восстаний

XXVII

Ударил!.. Лапами лесистые хребты

Тянулись. Волоскoм на них двухвековая

Сосна. Внизу лежат книг меловых листы,

Разбухшие тома в ущельях раскрывая,

И старцы ледников бросают с высоты

Седины падунов... Ушла вода дневная.