Ваню ставили посреди комнаты и задавали арифметические задачки, которые тот должен был решать в уме.
– Ежели восемь да умножить на шестьдесят шесть – сколько будет?
Ваня моментально отвечал:
– Пятьсот двадцать восемь!
– А тридцать семь помножить на тридцать семь?
Мальчуган на несколько секунд наморщивал лоб, мучительно соображал и выдавал результат:
– Тысяча триста шестьдесят девять!
Гости по бумажке проверяли ответ и восхищались:
– Истинно Михайло Ломоносов!
Ученым Жемарин не стал, а пустила его барыня по торговой части. И не пожалела! Торговал Иван умело, счастливо, доходно. Скоро его лавка на торговой площади стала у тамбовцев посещаемой. Продукты здесь были всегда свежие, доброкачественные, а цены умеренные.
Вернул Иван барыне ее капитал, в дело вложенный, да еще с высоким процентом. А еще через два года выкупил себя и мать из крепостного состояния (отец помер годом раньше).
Тут же женился удачно. В жены взял купеческую дочку, в Тамбове первую красавицу, да притом мастерицу и рукодельницу.
Марья Емельяновна принесла с собой пуховую перину, сундук исподнего и верхнего платья, полпуда столового серебра да десять тысяч рублей. Иван тут же открыл еще лавку. Барыши так и потекли в дом Жемариных.
Но Иван Сергеевич, богобоязненный человек, скромно говорил:
– Я тут ни при чем, вся сила от Господа, он о нас о всех печется. Коли мне дает, так я делиться обязан с другими.
И делился. Школу для бедных поставил. На Вознесенский монастырь жертвовал. Да и кормилась вокруг его дома прорва людишек всех возрастов, профессий и званий: плотников, коптильщиков, барышников.
…Вот теперь Иван Сергеевич поднял глаза на юношу, который питался с его стола, получал за уроки двоим сыновьям чуть меньше учителя гимназии, кротко, но твердо ответил:
– Дозвольте мне, молодой человек, в своем доме говорить о чем мне захочется.
Горский хмыкнул и принялся за жареную курицу.
По рукам у него потек жир.
Великие идеи
Ежегодно Витольд Горский был отмечаем начальством гимназии похвальной грамотой или устной благодарностью. Учился он превосходно. Обладая цепкой памятью, изучал древних – Софокла, Платона, зачитывался утопистами. На его столе всегда можно было увидеть труды Мора, Бэкона, Кампанеллы.
Горский был много начитанней не только своих товарищей, но и некоторых гимназических учителей. В диспутах на философские и литературные темы Витольд чувствовал себя как рыба в воде. Его память удерживала сотни цитат, названий книг, исторических дат.
Голос Витольда никогда не повышался. На собеседников он глядел с нескрываемым презрением, но в словах и отзывах был сдержан.
Лишь изредка он срывался, спорил с Иваном Сергеевичем.
Особенно его взбесил разговор о том, что всякий из народа, кто честен и трудолюбив, будет жить если не в роскоши, то в достатке.
– Какой достаток? – вспылил Горский. – Дай Сидору или Прохору мешок с золотом, он все равно останется сидеть в навозе. Вы, Иван Сергеевич, исключение. Но даже своих детей вы учите не для того, чтобы они стали Моцартом, Шопеном или Мицкевичем, а для того, чтобы они могли ловчее других собратьев-купцов вести торговлю и иметь барышей больше ихнего.
– А что тут плохого? – искренне удивился Жемарин. – Конкуренция в любом деле идет только на пользу покупателю.
Горский в тонкую ниточку вытянул губы:
– Покупатель? Да вы плевали на него. Когда купец заграбастывает миллион, то этот миллион он забирает у трудящихся, то есть у этого несчастного потребителя. Вот вы передали пять тысяч Вознесенскому монастырю. Зачем?
– Как – зачем? Им ремонт колокольни надо делать, стало быть, требуется материал оплатить и мастеров…
– Вы, Иван Сергеевич, меня не поняли. Зачем этот монастырь вообще нужен?
– Как же, не нужен, что ли? – От неожиданности Жемарин чуть не задохнулся. – Я сам молиться туда езжу, там послушники и монахи спасаются.
Горский тихо, но четко произнес:
– Спасаются? Ну да, конечно. Они спасаются от общественно полезного труда. Кому нужно, что они поклоны перед иконами бьют? Никому от этого пользы не будет. Потому что Бога нет. Это давно знают все образованные люди. И ваши пять тысяч вы выбросили собаке под хвост.
– Да вы материалист… Даже хуже – нигилист!
Горский свысока посмотрел на купца:
– Да, я материалист и горжусь этим. Ни в иконы, ни в монастыри, ни в Бога я не верю. Верю лишь в Чистый Разум. И только. Извините, вы читали «Персидские письма» Монтескье? – Ехидная улыбка вновь заиграла на лице Горского. – Ах, я забыл, что вы не читаете такую «дрянь». Иначе вы поняли бы, насколько прогнил существующий строй со всеми его буржуазными предрассудками. Я мечтаю о строе социального равенства, свободы и справедливости. Только разум должен править миром. Социализм, и ничто другое, приведет нас к этому.
Жемарин покачал головой:
– Вы можете иметь любые понятия. Это ваше личное дело. Только я попрошу моим детям не втолковывать ваши «передовые» идеи. Вы обещаете мне?
Горский хмыкнул:
– Вполне! Когда они вырастут, они, возможно, сами поймут заблуждения их отцов и дедов. Они раздадут ваши богатства людям и станут честными тружениками. А если не поймут великих идей, то и эти нечестные богатства у них отнимут другие и поровну разделят между всеми трудящимися.
Желая миром закончить этот странный и наивный спор, Иван Сергеевич улыбнулся:
– Буду молить Бога, чтобы ваши идеи поскорее улетучились.
Он все-таки ценил начитанность Горского и его математические знания, поэтому терпел тот вздор, какой нес молодой человек.
К тому же Иван Сергеевич жалел его отца, пожилого человека, у которого на родине – то ли в Петербурге, то ли в Варшаве – случились какие-то неприятности – он работал прежде бухгалтером. По этой причине Горский-старший был вынужден бежать в Тамбов.
Здесь с ним познакомился Жемарин и пригласил помогать в составлении квартальных и годовых отчетов. Через отца в дом к купцу попал и его сын.
Уроки социализма
Несмотря на эрудицию Горского, товарищи его не любили и никто не дружил с ним.
Впрочем, Витольд, вопреки естественной потребности в дружбе, свойственной юношескому возрасту, и сам держался особняком. Окружающих он презирал: бедных – за бедность, богатых – за богатство, а всех вместе – за их удовлетворенность существующими порядками в обществе. И вообще за то, что они живут на свете. Ненависть эта была скорее физиологической, нежели политической.
За неделю до описываемых событий Горский зашел к своему знакомому Ноговикову. Знакомый куда-то отлучился на минутку, а гость заметил пятиствольный револьвер, лежащий на подоконнике.
«Шикарная игрушка! – обрадовался Горский. – Мне такая пригодится».
Он взял револьвер в руки, повертел – тот был заряжен. Услыхав шаги возвращающегося в комнату Ноговикова, он быстро сунул оружие в карман.
Надо заметить, что Витольд преподавал математику еще и сыну городского архитектора Мейснера. В тот день, придя к нему в дом, он увидел на столе стакан, в котором лежали патроны.
«Надо же! – приятно удивился Горский. – И впрямь: на ловца и зверь бежит. Пули, кажется, как раз подходящего калибра».
Он ссыпал содержимое стакана в карман и как ни в чем не бывало стал дожидаться своего ученика, который пошел за аспидной доской.
Когда тот явился, Горский спросил одиннадцатилетнего мальчугана:
– Скажи, Мейснер, если бы у какого-нибудь мальчишки оказалось столько игрушек, что он не только поиграть во все не успевает, но у него не хватает времени даже притронуться к ним, так если бы у этого мальчишки забрали бы некоторые из этих игрушек и раздали трудя… то есть нуждающимся в них, это было бы справедливо?
Мальчуган вытаращил глаза и, плохо понимая, что ему говорит учитель, согласно кивнул:
– Ну да…
– Молодец, Мейснер! – хлопнул его по плечу Горский. – Из тебя вырастет настоящий борец за социальную справедливость.
