– Знаешь, Сережа, перезвони мне на обычный телефон. Сейчас я его включу.

Встать со стула, включить телефон, дождаться пока сын наберет номер – все это занимает не больше минуты.

Ровно столько времени мне было отпущено судьбой на то, чтобы сформулировать отчет за все, что я сделал, делаю и буду делать в своей жизни, перед поколением своих сыновей…

– …Искусство имеет, весьма двойственную, с точки зрения морали, цель. Оно делает события, от утра в сосновом бору до утра стрелецкой казни более значительными, чем они есть, на самом деле. И метод автора должен быть, по крайней мере, адекватен той цели, которую автор перед собой ставит.

При этом, массовое искусство, это не искусство потворяющее многим, а просто то, которое можно понять без дополнительной подготовки.

Кстати, по настоящему массовым искусство не было никогда, потому, что отношение к произведению, это тоже творчество. Нечего ожидать всеобщего творчества, как не стоит предполагать, что у всех людей окажется идеальный слух. Хотя и существует естественный, и, по-видимому, истинный критерий всякого результата – нравится или не нравится. Но и он предполагает, по крайней мере, интерес к предмету.

Массовое искусство отличается тем, что оно просто не требует ответа на вопрос: «Почему?»

В чем заключается находка нового творческого направления? В том, что новый человек уходит в то искусство, которое адекватно ему самому. То есть, в самому ему, равную форму.

А я работаю в той форме, которая оказывается больше, чем я.

И потому, мне удалось сделать то, что не снилось ни одному, даже самому гениальному, представителю ни одного, даже самого авторитетного и популярного, течения – понять и принять всех.

И, оттого, я очень комфортно чувствую себя на любой территории. Даже если эта территория чужая.

И с этой территории, я делаю свои шаги.

Я не часть целого. Я – целое целиком.

Мое творчество, это не создание нового зрителя с новым вкусом. Это обращение к зрителю, уже сформировавшему свой вкус. Это движение того, что есть к тому, что будет.

Это развитие, а не пристройка.

И потому, авангард искусства – я.

Пусть, не слишком известный.

Но ведь оттого, что моя деятельность малоизвестна, я не становлюсь непервым.

О том, что викинг Эрик Рыжий первым доплыл до берегов Америки, не писали газеты. Лишь, через много веков, мы случайно узнали о нем, но разве от этого, он перестал быть первопроходцем. И, главное, разве ему было от этого проще и легче.

А то, что слава досталась Колумбу, так может, вперед ведет не слава, а ощущение того, что мир оказывается малым?..

Но, даже не в том, что я тебе сказал – самое главное.

Дело в том, что я создаю свой мир, а не копирую тот мир, который есть. Мои картины о том мире, каким окружающий нас мир только может и, по-моему, должен стать.

Художники, о которых говорят твои знакомые, иногда мастерски, пишут, скажем, берег реки и, в конце концов – елку или березу.

А, что бы ни писал я – я всегда пишу человеческие желания. И потому в их картинах сарай остается сараем, а у меня получается место встречи влюбленных или приют отшельника.

В их картинах нет ничего такого, что можно было бы не понять.

Они, даже если мастеровиты, но просты.

И потому, их картины могут нравиться или не нравиться.

Но, их картины не способны удивить.

А мои картины удивляют.

И пусть в моих картинах что-то не понятно с первого взгляда, но они адекватны сложности и многообразию содержания того мира, о котором я стараюсь рассказать.

И еще: главное – я всегда пишу наше желание завтра жить лучше, чем сегодня.

А, значит, мои картины о мечте.

После моих, довольно сбивчивых слов, несколько секунд и я, и сын молчали. Потом он сказал:

– Ты, папа, не обижайся на них. Они не искусствоведы, а помесь интернета с Нострадамусом. Кстати, папа, а ты сегодня чего-нибудь ел?

Когда я пошел на кухню, то обнаружил, что у меня нет хлеба…

Пока я бродил по словам, вечер действительно наступил.

Оставалась не много – то, чем я, собственно, собирался заняться с утра – поработать.

Теперь, когда стемнело, у меня, наконец, появилась возможность заняться этим.

И можно считать, что день прошел.

Довольно сумбурный день. Как все мои дни.

Не произошло ничего особенного, но произошло все, что должно и могло произойти.

В этот день кто-то помогал мне, и кому-то помогал я.

Я был лжецом и честным человеком.

Меня обвиняли мои враги и поддерживали друзья.

Я общался с художниками и халтурщиками.

Меня называли импотентом, и хвалили мои мужские достоинства.

К утру я заработаю тысячу долларов, из которых четыреста мне нужно отдать, и у меня нет целых кроссовок.

Меня называли художником, которого ни с кем нельзя спутать, и художником, не имеющим творческого лица.

Я решал чужие проблемы и создавал свои.

В моем доме нет хлеба, но много конфет.

Самый обычный день.

День длинный…

– А жизнь?..

…Короткая…

В своем философизме, я, возможно, приближаюсь к классикам этой науки. Во всяком случае, мне не раз приходилось убеждаться в том, что я, как и отец диалектики, Гегель, ничего не понимаю в материализме, и, так же как основоположенник материализма Фейербах, совершенно не смыслю в диалектике…

– Есть две вещи, которые не перестают меня поражать, – сказал мне как-то Андрюша Каверин, подающий большие надежды художник, – Закат на реке теплым вечером и моральные принципы Маринки.

Ну, что же, художнику нужно верить, даже тогда, когда он говорит правду…

…Я зашел в аптеку потому, что меня замучила бессонница. Такое со мной случается, когда я работаю слишком много или слишком мало. Первое происходит оттого, что совести не хватает моим заказчикам, второе – оттого, что мне.

Зачем в аптеку зашла Маринка, менеджер по продажам в Художественном салоне-на-Киевской, я, честно говоря, так и не понял:

– Да так, хотела посмотреть что-нибудь по женским делам. А-то муж не доволен.

– Что-нибудь возбуждающее? – зачем-то спросил я.

– Петр, ты что? Возбуждающее – мне? Успокаивающее.

В твои годы, ты должен лучше знать женщин, – хотя она завершила свое удивление довольно спорным утверждением, мне пришлось ей открыть главную мужскую тайну:

– Чем больше узнаешь женщин, тем меньше их знаешь…

– Ну и нашла что-нибудь? – спросил я.

– Вообще-то нашла. Только у меня денег нет. Одолжи двести, – я так и не понял – это был завуалированный вопрос или откровенное указание к действию. И потому ответил:

– На, – сказал я, чувствуя, что она легко заявляет свои права на все подряд.

Возможно, женщинам давно уже так же глупо говорить о своем бесправии, как мужчинам – о своих правах…

– А художники, вообще, много получают? – спросила Маринка, глядя на деньги, полученные от меня.

– Хватает…

…Чтобы обмыть гонорар…

– Хороший ты, Петя, человек. И денег тебе хватает. А у меня их никогда нет. Если бы я не была влюблена в Каверина, я бы обязательно в тебя влюбилась. Только Каверин влюблен в жену генерала, а ты – в журналистку Анастасию.

Я не удивился ее осведомленности, хотя и несколько искаженной.

Так, как все мы бродим по одному полю, то все про всех говорят, и все про всех слушают.

О самой Маринке я слышал и то, что она не способна понять главного и вообще не умеет жить. То, что она отлично умеет делать и то, и другое, мне тоже приходилось слышать.