Конечно, в агитационных целях бывает иногда выгодно пускать в ход версии о зловредных советских интригах в каких-нибудь экзотических далеких странах, но для служебного употребления внутри аппарата контрразведки такого рода жупелы были совершенно ни к чему и никак поэтому не приветствовались. Значит, где-то у черта на куличках, чуть ли не на краю света, кто-то, секретности ради, пользуется русским языком для того, чтобы зашифровать какое-то важное сообщение, или приказание, или что-нибудь другое, не менее значительное.

Джемс Поддл бился над расшифровкой четверостишья с одиннадцати часов вечера до трех часов дня и ничего не добился. Понимая, что тайна, кроющаяся здесь, может требовать самого срочного принятия мер и что, в случае, если она раскроется вовремя, ему простятся прежние грешки и его снова выпустят из пыльных недр шифровального отделения на вольный воздух оперативных просторов, Поддл решил доложить о сделанном открытии, вернее — полу-открытии, своему непосредственному начальству.

Командование заинтересовалось соображениями такого бывалого сотрудника и с нарочным переправило докладную записку Поддла с собственными пояснениями и соображениями в главный центр стратегической разведки. Там сразу оценили серьезность поднятого вопроса и поручили его дальнейшую разработку двум опытнейшим сотрудникам — специалистам по русским кодам.

Одновременно было дано задание попытаться разузнать в Москве, числится ли в кадрах советского Военно-Морского Флота некто капитан-лейтенант Константин Егорычев (здесь сидели работники, понимавшие, что Егорычев — это не отчество, а фамилия), где он сейчас находится и что делает. В той же директиве был приведен полный текст известного уже нам четверостишья. Следовало выяснить характер и происхождение этих четырех строк, и если они напечатаны, то где именно.

Примерно в тот же поздний вечерний час одиннадцатого июня, когда этот шифрованный радиоприказ в виде обычного делового задания редакции видной нью-йоркской газеты был вручен ее московскому корреспонденту, чуть ли не в десятке тысяч километров от Москвы, в один из полу-курортных портовых городов Бразилии пришла из Нью-Йорка и из той же «редакции» другая радиограмма. Ее минут через двадцать вручили благодушному пожилому негоцианту, уже лет за десять до того свернувшему свою деловую деятельность и ведшему беспечную жизнь жуира и завзятого яхтсмена.

Попросив извинения у своих гостей, дон Ларго Приетто, ибо именно таково было его имя, на некоторое время заперся в кабинете. Потом он вернулся к гостям. Пальцы у него были в чернилах. Он снова попросил извинения и сказал, что его лучший друг заболел в Буэнос-Айресе, скорее всего смертельно, и что его вызывают проститься с умирающим другом.

Спустя два часа дон Ларго Приетто вышел в океан на борту своей яхты, носившей оперное название — «Карменсита». Несмотря на не лишенное легкомыслия название, это было на редкость солидное, прочное, быстроходное и остойчивое судно, с честью выдержавшее самые серьезные штормы в Атлантическом, Индийском и Тихом океанах. Американская разведка имела все основания гордиться этой яхтой.

Если бы на борту «Карменситы» случайно оказался кто-нибудь из синьоров, бывших за несколько часов до этого в гостях у дона Приетто, его безусловно удивило бы, что курс, которым шла яхта, лежал далеко к востоку от морского пути на Буэнос-Айрес.

Оставим на время «Карменситу» и ее безутешного хозяина, бороздящих ярко-синие волны Атлантики и с каждой минутой все более удаляющихся от лучшего друга, умирающего в Буэнос-Айресе. Узнаем, что получила в ответ от своего московского «корреспондента» нью-йоркская «редакция». Ответ от него пришел меньше чем через сутки. По справкам, наведенным этим расторопным джентльменом, оказалось, что некий советский морской офицер капитан-лейтенант Константин Егорычев выехал в конце мая в Соединенные Штаты. Цель поездки — командировка по делам военно-морского ведомства.

В тот же день морской штаб США получил по радио официальную просьбу Главного штаба Военно-Морских Сил Советского Союза принять меры к разысканию и спасению терпящего бедствие в водах Атлантики капитан-лейтенанта Константина Егорычева, от которого накануне и третьего дня были несколькими советскими рациями приняты сигналы. Указывались запеленгованные координаты, совпадавшие с теми, на которые устремила свой путь «Карменсита».

В связи с советским запросом были соответственно уточнены и задания дону Ларго Приетто. Раньше ему предстояло выяснить, что кроется за таинственной русской радиограммой, и, сообразуясь с обстоятельствами, на месте принять необходимые меры. Теперь почтенный негоциант получил вдогонку приказание разыскать советского морского офицера Егорычева, взять его на борт «Карменситы», доставить в известный ему аргентинский порт и ждать дальнейших приказаний.

По причинам, которые станут ясны читателям в дальнейшем, задание это выполнить не удалось.

Что же касается Джемса Поддла, он же Жорж Дарю и т. д. и т. п., то его полу-открытие, как не давшее деловых результатов, не было ему зачтено. Ему пришлось еще протомиться около полутора лет, пока Си-Ай-Си выпустило его на широкие просторы шпионской деятельности в качестве помощника пресс-атташе американской дипломатической миссии в одной из стран народной демократии. Больше года околачивался он потом в качестве уполномоченного Библейского общества в столице другой страны народной демократии. Неизвестно, сколько экземпляров Ветхого и Нового завета он распространил за этот срок. Зато с течением времени стало доподлинно известно, сколько долларов он распространил, вербуя в этой стране агентуру для Си-Ай-Си. Изгнанный в результате крупного дипломатического скандала, он временно канул в неизвестность.

На этом мы позволим себе вернуться к событиям, разворачивавшимся на острове Разочарования в ночь на восьмое июня тысяча девятьсот сорок четвертого года.

В пещере было душно и жарко. Висевшая под скалистым неровным потолком лампа «летучая мышь» с самодельным абажуром из мягкой жести отравляла воздух керосиновым чадом.

Приоткрыли дверь. В пещеру с шипением и шелестом ворвалась свежесть ночного дождя. Гроза была далеко. У невидимого горизонта часто вспыхивали голубовато-белые молнии. На ничтожную долю секунды они выхватывали из непроглядного мрака застывшие на взлете массивные волны с ослепительно белыми гребнями и очень черными, словно густо залитыми тушью, теневыми отрогами, стеклянно блестевшие деревца и кусты, от которых убегали по серебристым наклоненным высоким травам тени, длинные и жирные, как трещины в земле, толстый пунктир дождевых струй, четкие силуэты листьев, косо свисавших с черных ветвей над самым входом в пещеру.

Когда молния вспыхивала особенно ярко, свет «летучей мыши» бессильно меркнул и силуэты листьев на миг отпечатывались на посветлевшем каменном полу пещеры, поближе к входу. Потом за дверью становилось совсем темно. Но не успевали еще глаза снова как следует привыкнуть к желтому свету лампы, как бесшумно возникала новая молния и все повторялось сначала. Гром доносился намного позже, иногда лишь на доли секунды упреждая следующую вспышку. Он был чуть слышный и совсем не грозный. Будто где-то далеко-далеко тарахтела по булыжнику большая телега.

А дождь лил и лил, навевая самые мирные и домашние мысли, и казалось, что не будет конца его тропической щедрости и неутомимости.

Некоторое время все пятеро сидели молча на своих койках, вслушиваясь в журчащую музыку ливня.

Молчание нарушил Роберт Фламмери. Он промолвил со вздохом:

— Одному богу известно, как я мечтаю поскорее вернуться в город моих отцов и прижать к любящему сердцу моих наследников, — он быстро поправился, — то есть я хотел сказать — моих близких.

Никто ему не ответил. Каждый думал о своем.

— Небу угодно было отнять у меня блаженство встречи с семьей, — раздраженно продолжал Фламмери. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что можно так безразлично относиться к его словам. — Я бы никак не сказал, что мое сердце ожесточилось от этого удара. Для этого я слишком уверен в промысле божьем… — При этих словах он набожно поднял глаза к «летучей мыши». — Но мысль о мучениях, которые они испытывают, получив сообщение о моей мнимой гибели, не скрою, приводит меня в отчаяние.