— Чего вы дрожите? — обратился к нему Егорычев по-немецки. — Если вы не чувствуете за собой вины, вам нечего бояться… Вы меня поняли? — переспросил он, не совсем уверенный в своем немецком произношении.

— Так точно! Понял, господин капитан-лейтенант! — ответил дребезжащим голосом ефрейтор Сморке, выпрямился в струнку, вытянул руки по швам и даже попытался стукнуть босыми пятками.

Все это в сочетании с подобострастной улыбочкой и трусливо бегающими глазками было настолько нелепо, противно и смешно, что Егорычев, несмотря на серьезность момента, не смог удержаться от брезгливой улыбки. Угодливая физиономия эсэсовца особенно проигрывала при сравнении с полными достоинства простодушными лицами негров, пришедших сюда за справедливостью.

Но ефрейтор Сморке, поймав взгляд Егорычева, скользнувший по их лицам, решил, что брезгливая улыбка господина капитан-лейтенанта относится не к нему, а к неграм. Он вдруг осклабился и понимающе подмигнул Егорычеву, как своему парню. В этом заблуждении его укрепляло и бесспорно презрительное отношение к островитянам со стороны Мообса.

Егорычев официальным тоном осведомился у Смита и Мообса, понимают ли они по-немецки. Получив утвердительный ответ, он обратился к Сморке:

— Правду ли говорит этот человек, что вы убили старуху, мальчика, сожгли несколько домов в их деревне, а сегодня успели убить еще двух местных жителей? — Они слишком много себе позволяют, эти черномазые, господин капитан-лейтенант, — доверительно ответил ефрейтор. — С вашего позволения, господин капитан-лейтенант, эта старуха на меня напала.

— Напала?! Где, в лесу, на улице?..

— Никак нет, господин капитан-лейтенант, она напала на меня в своей халупе. Стал бы я в противном случае марать о них руки! Я взял бы, что мне нужно, и мирно ушел бы, никого не тронув. Но она нахально напала на меня.

— А ребенок?

— Что ребенок? — с готовностью осведомился Сморке.

— Ребенок тоже на вас напал?

Сморке пытливо всмотрелся в холодное, но подергивающееся от негодования лицо Егорычева, решил, что господин капитан-лейтенант изволит шутить, и счел целесообразным хихикнуть.

— Он обладал слишком громким голосом, чтобы счастливо прожить на этом свете, господин капитан-лейтенант! И потом я опасался, что бабка будет без него скучать в аду…

Мообса вполне устроил этот юмор. Он ухмыльнулся, но поймал на себе удивленный взгляд Егорычева и поспешил придать своей физиономии самое сосредоточенное выражение.

Сморке заметил ухмылку на лице Мообса, совсем развеселился и решил удариться в теорию:

— Они осмелились гоняться за белыми, за представителем северной расы, и потеряли всего двух человек! По-моему, они должны быть счастливы, что так дешево отделались. Говорю вам, как ариец арийцу. Если позволить этим…

— Внимание! — перебил его Егорычев, снова переходя на английский язык и обращаясь к неграм, Смиту и Мообсу. — Как представитель союзного командования подвожу итоги судебному следствию. Установлено мною и подтверждено признаниями самого подсудимого, что им действительно совершены преступления, вменяемые ему в вину представителями потерпевшего населения. Ефрейтор Сморке, если оставить в стороне многочисленные преступления, совершенные им в качестве ефрейтора войск СС во время текущей войны на европейском театре военных действий, меньше чем за сутки убил четверых обитателей этого острова, в том числе старуху и ребенка, и сжег три дома в их деревне…

Он остановился, чтобы перевести дыхание. Он очень волновался. Сердце билось в груди быстро и четко, словно кто-то изнутри с силой выстукивал грудную клетку молоточком.

Сморке растерянно смотрел прямо в рот Егорычеву, ожидая, когда же господин капитан-лейтенант улыбнется, хлопнет его по плечу, скажет, что все это с его стороны веселая шутка, и прогонит этих зарвавшихся негров доброй автоматной очередью. Но мало-помалу мысль, что он сам себя потопил, что он совершил только что страшную и последнюю в его жизни глупость, стала с беспощадной уверенностью утверждаться в его сознании. И все же он продолжал стоять, вытянув руки по швам, стараясь убедить себя, что все кончится хорошо, что не может быть, чтобы все кончилось плохо, что если расово неполноценные начнут себе слишком многое позволять, то что же тогда будет с культурой и цивилизацией?

— Принимая во внимание, — продолжал Егорычев, овладев наконец своим дыханием, — что взаимоотношения между людьми, вне зависимости от их цвета кожи, должны основываться исключительно на полном взаимном уважении, и в первую очередь на полном уважении к жизни, достоинству и достоянию друг друга, я, как представитель союзного командования, передаю арестованного ефрейтора войск СС Альбериха Сморке («Ведь ваше имя действительно Альберих, я не ошибаюсь?» — «Так точно, господин капитан-лейтенант, Альберих!» — тупо ответствовал ефрейтор)… передаю арестованного Альбериха Сморке в руки представителей местного населения для принятия ими тех мер, которые они сочтут необходимым принять на основании местных законов и обычаев. Приговор окончательный и немедленно приводится в исполнение. Мистер Сэмюэль Смит, будьте любезны передать осужденного эсэсовского убийцу, грабителя и поджигателя Альбериха Сморке в руки представителей местного населения.

Негры выслушали приговор Сморке молча, одобрительно покачивая головой, причмокивая губами. Но они и не подумали благодарить Егорычева; Разве благодарят человека за то, что он не пошел против своей совести, что он поступил правильно?

Несколько мгновений после вынесения приговора Сморке простоял в состоянии полнейшего оцепенения. Сэмюэль Смит взял его легонько за плечо и подтолкнул навстречу островитянам.

— А а-а! — заверещал вдруг Сморке каким-то заячьим голосом. — А-а-а-а! Спасите!.. Я больше не буду… Спасите!

Он стал вырываться из рук Смита, и тому пришлось легонько, стукнуть его своим пудовым кулаком, чтобы восстановить дисциплину.

Тогда Сморке сразу обмяк и, не сопротивляясь, разрешил островитянам связать себя по рукам и ногам длинными сыромятными ремнями. Но когда его, уже связанного, взвалили к себе на спины двое дюжих негров, он снова стал кричать и извиваться и укусил одного из них в шею с такой силой, что негр застонал от боли, а челюсти ефрейтора Сморке, о которых мы уже имели случай сказать, что они были искусственного происхождения, треснули и переломились пополам, как бы подчеркивая этим обстоятельством, что больше ими их обладателю пользоваться уже не придется.

Негры понесли Сморке не к тропинке, ведущей в деревню, а к обрыву на противоположной стороне площадки. Потом, значительно позже, Егорычев узнал, что именно здесь, на северной обочине площадки, ровно в двухстах пятидесяти шагах от северо-западной оконечности пещеры, было постоянное, освященное трехсотлетним обычаем место казней на острове. Предания сохранили память о четырех казнях за эти три столетия. Казнь ефрейтора войск СС Альбериха Сморке должна была стать пятой по счету.

Пока Сморке, продолжавшего извиваться и кричать (он теперь кричал голосом сильным и зычным, словно выпь), держали в двух шагах от обрыва, Гамлет Браун, взволнованный и торжествующий, выкрикнул несколько фраз:

— Мы не звали тебя к себе, на остров Разочарования (так Егорычев и его спутники узнали наконец название острова, на котором они находились). Ты пришел незваный… Ты убил старую Китти и ее внука, и Майкла Блэка, и Сэма Черча, которые тебе не сделали ничего дурного. Ты сжег мой дом и еще два дома… Человечество не может тебе простить этого. Иди в море; из которого ты к нам прибыл!..[1]

— Аминь! — набожно заключили негры, истово раскачали онемевшего от ужаса убийцу и швырнули его с обрыва.

Таким необычным путем покончил свои счеты с жизнью ефрейтор Альберих Мариа Сморке, бывший кельнер в офицерском публичном доме при дивизии СС «Мертвая голова».

Все это, с момента появления Сморке на внутренней стороне площадки и до исчезновения его за обрывом на противоположной, внешней стороне, вряд ли заняло больше времени, чем нужно, чтобы прочесть описание этих событий. Поэтому Цератод и Фламмери, проснувшиеся при первых воплях Сморке и одевшиеся с наибольшей доступной им поспешностью, все же выскочили из пещеры лишь тогда, когда Сморке уже лежал на дне океана.