Возвращаться пришлось в переполненном троллейбусе. К тому же, попали в небольшой затор. Духотища стояла невыносимая, открыли все окна и люки, но в стоящей машине свежее стало не намного. Только когда снова двинулись, почувствовался приток кислорода.
Я смотрел на сальные, кирпичного цвета лица вокруг и, кажется, все пытался сообразить: а действительно ли это люди? И точно ли в каждом из этих лиц скрывается индивидуальность и Вселенная?
Снова вспомнилось о расстрельных заводах. Как же давно меня не посещали подобные мысли. А сейчас вот взял бы — и расстрелял все, что наполняет троллейбус.
Сам не знаю, откуда вдруг возникло такое желание, но захотелось сделать им больно, но чтобы очень больно. А потом — лишить жизни. К каждому подходить, закидывать голову за волосы — и протыкать гвоздем горло. И смотреть, как со свистом выходит, пузырится кровью воздух.
— Ты выходишь? — услышал над собой почти крик.
И мгновенно пришел в себя. Я снова стоял в троллейбусе, снаружи плыл город, задушенный жарой.
А дома вдруг нахлынула какая-то глубокая пустота. Внезапно накатившей свободой распоряжаться не хотелось. Из распахнутого окна натужно гудело и лишь едва-едва тянуло воздухом. Я с отвращением понюхал у себя под мышками. Хотел пойти под душ, но вместо этого лег на кровать и замер.
Я точно такой же, как и все они, ехавшие в троллейбусе. Я так же потею и жажду прохлады, хочу пить, и у меня так же краснеет и лоснится лицо. Из дырок в коже выдавливается вода вперемешку с салом. Так отчего я решил, что могу взять гвоздь и тыкать им в горло? Ведь совершенно точно знаю, что не сумею дать отпор даже малолеткам, если те подкатят с требованием отдать им деньги или часы. Скорее всего, униженно стану умолять не трогать лицо или что-то в этом роде… Так что уж скорее они всей толпой завалятся в троллейбус и начнут потрошить покорный народ, а мы все — мы будем молча наблюдать и ждать своей очереди на смерть, а, когда приблизится наша участь, униженно замолим о пощаде, а через минуту покорно умрем, отдав им все, что у нас есть, вместе с достоинством.
Полуденная пустота расширялась, охватывая собой поначалу пространство вокруг дивана, потом комнату, а затем принялась пожирать весь город. Какие-то люди наполнили комнату, они бестолково шумели, перебивали друг друга, что-то доказывали… И вдруг все умолкли. Ушли.
Я проспал часа два. Ломило голову, хотелось пить. По привычке посмотрел на часы: до Людки осталось… какая Людка, она же уехала.
И весь вечер ощущалась эта пустота. То ли оттого, что прежде вся пустота была заполнена встречами с Людой, а потом экзаменами, то ли духота тому виной, только не хотелось ничего делать, только лежать и даже не шевелиться. Бугры на потолке складывались в невероятные рисунки, приобретали замысловатые формы. Подумалось, что неплохо было бы повторить их на бумаге, но для этого требовалось подниматься, искать карандаши, бумагу, рисовать…
До вечера воскресенья, когда приедет Люда, осталось ровно пять таких же пустых вечеров. А что потом? Снова отвращение от встреч? Я же сам хотел предложить отдохнуть друг от друга. Теперь такая возможность неожиданно представилась. Так чем же я недоволен?
Потянулась неделя — с пустыми пыльными днями. В четверг я даже прошел по «своему» маршруту, будто бы шел к Люде, и впитывал странные, новые для себя ощущения. Я знал, что этот путь никуда не приведет, но шел дальше, до самого подъезда. Представил, как сейчас открою дверь подъезда, поднимусь по лестнице, нажму на кнопку звонка… Откроет она.
И вдруг в самом деле захотелось, чтоб она открыла, чтоб увидеть ее лицо, белокурые волосы, услышать голос… Но было только недалеко за полдень, этого в любом случае произойти не могло.
Потом закралось осторожное подозрение: а вдруг она никуда не уезжала? А эту неделю хочет посвятить встречам с другим? Может быть, чтобы разобраться, кто ей больше нужен, может быть, еще для чего-то. А если позвонить прямо сейчас, то она откроет — и все будет ясно. Что сказать ей? Скажу, что очень соскучился. И посмотрю на ее реакцию. По первым секундам все будет ясно.
Вот сейчас поднимусь и позвоню.
Но еще некоторое время топтался у подъезда в нерешительности.
Наконец, решил, что, если не сделаю этого теперь, то остаток дня и все последующее время промучаюсь в ревности, подозрениях и своих домыслах. Быстро, чтобы не дать себе передумать, поднялся, у двери глубоко вдохнул — и резко вдавил кнопку звонка.
За дверью стояла тишина. С одной стороны, хороший признак, с другой, если бы сейчас открыла, например, ее мама и сообщила, что Люда уехала, абсолютно все подозрения превратились в дым и рассеялись окончательно.
Я позвонил еще два раза — резко, быстро. Тишина. Только сверху кто-то начал спускаться. Отчего-то не захотелось встречаться с тем, кто сейчас шел по лестнице. Я быстро выскользнул на улицу и чувствовал себя немного преступником: посмел засомневаться в честности своей девушки и даже начал проверять ее. Нехорошо, нехорошо, что-то гадкое есть в этом.
Пятница же была прожита по часам. Да, я буквально считал часы до окончания этого дня. Когда проходило сорок минут, говорил себе, что еще один час почти прожит. И таких часов еще… Потом начал отсчитывать до того самого момента, когда потребуется собираться к Люде. Тридцать четыре часа. А когда-то будет тридцать четыре минуты, а потом и тридцать четыре секунды — но уже до нашей встречи. Я тогда буду, наверное, счастлив, и плевать, что после снова наступит прежнее отвращение. Сейчас я хочу увидеть ее, услышать, почувствовать рядом. А что случится потом — на данный момент это не важно.
В субботу утром проснулся рано, в половине седьмого, и было необыкновенно радостное осознание того, что завтра мы наконец-то увидимся снова. Прошла эта неделя, такая пустая, пыльная и бестолковая, теперь что-то будет впереди.
Пошел на кухню, начал резать батон, но руки отчего-то так сильно тряслись, что порезался. Глубоко. Кровь багровой кляксой быстро растеклась по доске, начала заливать стол. А я смотрел на нее, словно завороженный, и даже не замечал боли: так красиво блестел блик от окна в красном сгустке… Потом опомнился, суну руку под кран. Сразу сделалось больно. Очень. Но потом холодная вода немного успокоила.
Когда вернулся к столу, кровь там уже загустела. Сам не зная, зачем, я наклонился и стал лизать солоноватую, смолянистую жидкость. Никаких особенных ощущений. Но я вылизал все без остатка, потом осмотрелся: мама не видела.
Потом весь остаток дня бесцельно бродил по городу, чтобы хоть как-то убить время. Пока шатался по пыли и жаре, измотался порядком, зато, придя домой, едва держался на ногах. Не дожидаясь ужина — упал в постель, так и уснул, даже не раздеваясь.
Зато проснулся в четвертом часу утра и до самого рассвета ворочался. После вчерашних хождений болели ноги. Когда же в комнате стало достаточно светло, а небо подернулось голубым, сел у распахнутого окна и долго смотрел на то, как просыпается город. В то утро было необыкновенное ощущение обновления — будто свежесть нового дня сняла всю шелуху, что мешала еще вчера. Хотелось сделаться новым, как этот день, и пребывать в таком состоянии до самого следующего утра. А назавтра подняться точно так же — до зари — и снова стать новым.
Потом со стороны востока редкие облака тронуло розово-золотистым, а через некоторое время выплыло и солнце, но к его появлению город уже шумел вовсю и не заметил этого магического момента. Я же, сидя у своего окна, решил теперь каждое утро вот так встречать новый день.
Тем более, что уже сегодня приезжала Люда.
Но сначала требовалось прожить долгих одиннадцать часов. Что-то делать в это время, о чем-то думать — в общем, как-то просуществовать внутри этих шестистах шестидесяти минутах. Сначала хотел, как и вчера, побродить по городу, но ноги ныли так, что эту мысль пришлось отбросить. Так и прошел день: сидел дома, а снаружи, до тошноты медленно, шли минуты. Но потом как-то сразу подступило время, когда стало нужно собираться, выходить… Я почти судорожно принялся одеваться. Почему-то представлял себе, что все будет происходить поздним вечером, на самом же деле стоял белый день, даже духота не сошла. Как много было времени перед этим моментом, и вот теперь он наступил. Но, кроме смятения, я ничего не чувствовал. Много раз, сидя вечером с кружкой растворимого кофе у телевизора, глядя на оранжевый отблеск уходящего солнца, представлял себе, как начну собираться, как выйду из дома, двинусь к остановке… потом буду подниматься по лестнице. А потом — увижу ее. А теперь все происходит на самом деле, но как-то неуклюже, даже скучно, и совсем ведь не так это должно было быть. Нет ни трепетного настроения, ни радости предвкушения. Вместо этого — обыденность в душных лучах вечернего солнца.
