Потом снова накатила слабость. Я удобнее свалился у костра, положил рядом взведенный автомат и мысленно похвалил себя за то, что сумел воспользоваться этим скудным приливом энергии и не стал просто отлеживаться.

Трещал костер, выл снаружи ветер, я лежал и… я просто лежал. Мог только тупо ждать: то ли доживу несколько часов до нового утра, то ли через час сюда вбежит какая-нибудь ночная тварь, то ли организм умрет сам. Время остановилось, сжалось внутри пылающего костра, мир перестал быть.

Посреди ночи я несколько раз приходил в себя. Временами казалось, что и не засыпал вовсе, а только поминутно проваливался в бред. Но с каждым пробуждением огонь становился все слабее, таким образом я примерно мог вести отсчет времени. В какой-то момент огня не увидел вовсе, заставил себя подвинуть в костер остатки дров. Но на большее меня не хватило; если бы огонь не возродился, никакая сила в мире не заставила меня подниматься. Только краем мыслей едва улавливалось: «Все когда-нибудь проходит, все проходит. Пройдет и эта ночь. Пройдет и она».

Но ночь по-прежнему тянулась, проваливалась в беспамятство, и казалось, что ничего, кроме ночи, не осталось на Земле. Было абсолютно невероятно, что где-то в Нью-Йорке сейчас ярко светит солнце, люди пересекают дорогу по светофору, чтобы попасть в метро и поехать на работу. И какая вообще может быть работа? И какой к чертям Нью-Йорк? Ничего не осталось, ничего. Зона, Зона — сплошная Зона везде. И ночь. И нет ничего больше. И не будет.

Костер снова угас. Но запаса дров не было, нужно было ломать новые. Я едва шевелился, каждое движение отнимало столько сил, что сердце принималось отчаянно колошматить грудную клетку, не хватало воздуха, почему-то немели кончики пальцев. Какие уж тут дрова. Если это серьезная болезнь, то она только начинается, мне ее не пережить. Как однако устроено в природе мудро: если тяжело болеешь, то умирать не страшно, мысли ватны и ленивы. Смерти не страшно совсем. Должно быть, в старости умирают так же: спокойно, смиренно, не испытывая страха.

Я умру. И никаких мыслей по этому поводу. Понимаешь, что нужно бы побороться за жизнь. Но зачем? Закрыть глаза и подчиниться мягкому течению тошноты. Плечо вот только болит ощутимее, чем вчера. Морфию бы сюда. Новокаин — это все ерунда. Нужен наркотик, чтоб даже не думать о том, что ты ранен. Болит оттого, что знаешь, что там рана. Ты думаешь об этом, а чем больше думаешь, тем больше прислушиваешься к боли. Под наркотой не понимаешь, что происходит. У бара постоянно шприцы валяются. Почему я прежде не позаботился об этом? Хотя, там героин, скорее всего; ну какой может быть морфий в Зоне. Да хоть бы и героин. Нужно только пережить болезненный кризис, как можно быстрее миновать все это. А уж если помрешь, то даже не сможешь ничего понять. А до новокаина надо сначала дотянуться. Он всего метрах в двух, в аптечке. Но столько придется совершать движений, как далеко тянуться — целых два метра. А я собрался ползти к свободовцам. Между мной и ими теперь — бесконечная пропасть пространства. Такое непреодолимое расстояние. Космическое. А между планетами в нескончаемой ледяной пустоте еще больше. Но человек преодолевает и это. Зачем? Чтобы добыть воды. За водой лететь на Луну, на Марс. Когда на Земле закончилась вода, ее стали привозить с Марса и растопили льды… бред.

Губы сухие, заскорузлые. Глотать горький снег, влага струится по трещинам в губах, как по ущельям, проникает в поры, заполняет собой щели, растворяет, размягчает корку. А сердце сейчас через горло выскочит.

Потом был день. Долгий и холодный. Я просто лежал, изредка подгребая к себе остатки снега, ел его, обрывался в беспамятство. Хотел дотянуться до автомата, чтоб попробовать оборвать все, но не смог. Костер торчал черными головешками и даже не дымил. Ног я больше не чувствовал. Когда стемнело, перестал ощущать и руки. Не получалось даже наскрести снега в рот, как ни напрягал мышцы. А в темноте не было видно: шевелятся они или нет.

Закачало, закружило, теплота обволакивающего сна погрузила, как в кокон. Не надо ничего, ничего не надо, только спать, спать…

— Бери его, за ноги осторожнее… — глухой голос, словно из ваты, откуда-то издалека-издалека. В нос и в рот заливается что-то жгучее, холодное. И на минуту возвращает в сознание.

Вокруг чернота, но рядом горит костер. У огня на корточках греет руки человек. Другой что-то делает с моими ногами, потом наклоняется надо мной и тычет фляжкой в лицо. Снова в нос ударяет резкий запах. Это ведь водка.

Возникает вялый вопрос: кто это? Или всего лишь бред?

Впрочем, это совершенно не важно. Я просто хочу спать.

Дикая боль врезалась в ступни.

Я дернулся и закричал, суча ногами.

— Э, отходняк у него начался, — сказал тот, что у костра.

— Если отходняк, то не отморозило, — прогудел другой и опять потыкал фляжкой.

— Да напои его, чтоб вусмерть и не мучился.

— Напои, если он не пьет, все наружу выливается.

— Я пью, — просипел я, собравшись силами.

— О, и заговорил. Значит, точно жить будет.

— Ага.

— Сам держать сможешь?

Я увидел, но не почувствовал, как у меня в руках оказалась фляжка. Она сразу начала вываливаться.

— Не, — я мотнул головой, — не смогу сам.

— Ладно, давай я.

В рот полилась жгучая жидкость. Я задержал дыхание, но все равно едва не вырвало.

— Много не давай, а то мало ли… — сказал тот, что у костра.

Вместе с водкой понемногу влилась жизнь. Слабость не отступила, но теперь она была не та болезненно отупляющая, что не давала пошевелиться, а будто бы от дикой усталости. К мыслям возвращалась связность.

— Ты давно тут? — поинтересовался владелец фляжки.

— Не знаю, второй день уж, наверное. Я потом уже не помню.

— Ладно, теперь уж лежи. Ноги-руки чувствуешь?

— Ноги да, руки нет…

— Да, руки — это плохо. Но ничего, отогреешься, отогреешься.

— А где я вообще?

Эти двое переглянулись.

— Что?..

— Ты тоже заблудился, что ли?

— Да. Телепорт, наверное, забросил. Был у Кордона, а стал… не знаю, где.

— А мы от Янтаря шли.

— И тоже Телепорт?

— Да уж теперь не знаем. Навигаторы накрылись все и сразу. И детекторы.

— Твою мать, кисло. У меня тоже.

— Так не может быть, чтоб у всех одним махом.

Я промолчал. Что тут можно возразить?

— Что-то тут электронику глушит, наверное, — предположил сидящий у костра.

— А у меня детектор старый, какая там электроника. А все равно накрылся.

— Да все равно какие-нибудь кишки электронные есть.

— Мы на Радаре, думаешь?..

— Все может случиться…

— Если на Радаре, то нам кирдык. Место гнилое, точняк.

— Ничего, пока не прогнили.

— Мозги тебе прожарят — вот и сгниешь тут. Или мозги сгниют.

— Да ладно, далеко до Радара-то. Телепорты так далеко не работают.

— Тут все работает. Сегодня не работает, завтра заработало…

Я снова ощутил невыносимую боль, еще и в руках. В бессилии катался по земле и едва не орал во весь голос.

— Ничего, ничего, — гудел обладатель фляжки, — это пройдет, это хорошо, что болит.

Хорошо или плохо, но от боли я едва не потерял сознание. Сорвал с себя перчатки и испугался вида собственных пальцев. Кроваво-лиловые, с ослепительно-белыми кончиками, они распухли и несгибающимися сардельками торчали над такими же вздувшимися ладонями.

— Терпи, терпи…

— Снегом ему разотри.

— Дурак? Какой снегом, когда у него места живого нет?

— Тогда как отпустит, сразу к костру. А потом снегом. Я тоже обмораживался, ничего, потер шерстью со снегом — и дальше потопал.

— Да ты сравнил тоже…

— Ничего, мужики… — я едва перевел дух, боль немного откатилась, — я сам, я сам…

И подполз к огню.

Тепло приятно охватило все тело, заструилось по всем жилам. Хотелось просто лежать и ни о чем не думать, не двигаться. Но это была не та смертельная вялость, в которую я погружался недавно, а благотворная расслабленность. Я был в безопасности и в тепле, два человека сторожили мой покой, можно было отдыхать, набираться сил. Приятно шумело в голове спиртное, глаза налились тяжелым, тягучее, теплое ощущение во всем теле… Отдаться течению, отпустить все мысли…