Первая Тверская-Ямская, которую Иван Антонович по-старому называл улицей Горького, уютно освещалась жёлтым, как на детской картинке, светом. Редкие снежинки ласково опускались на капот и крыши машин, намертво застрявших в безнадёжной пробке что в одну, что в другую сторону. На сердце вдруг стало легко и радостно. Москва словно узнала его после долгой разлуки и радовалась возвращению.

Слуцкий улыбнулся. Встреча с прошлым волновала, но не казалась уже такой тревожной. Волновало и предстоящее свидание с Щербаковыми. Он привёз им подарки из Америки, но в последний момент оставил их в номере отеля — вот познакомится сегодня со всей семьей, а одаривать завтра будет.

Вереница машин в направлении Триумфальной площади вдруг неожиданно и резво тронулась с места. Слуцкий остановил такси и отправился на Краснопролетарскую. Несмотря на густой снег, который уже валил с неба крупными хлопьями, он отпустил машину в самом начале улицы и пошёл пешком. Гигантские снежинки падали на асфальт и тут же таяли, попадая в какую-то химическую гадость.

Нет плохой погоды, есть плохая одежда, весело подумал Слуцкий и не без удовольствия наступил галошей в грязную ледяную жижу. Поднял голову вверх, втянул в себя морозный воздух, и снежинки защекотали в носу. Он засмеялся и почувствовал себя на тридцать лет моложе. Здорово, что он снова на московской улице, дышит московским воздухом, и ждёт его московская внучка! На душе стало хорошо и празднично. Но как изменилась улица! Её совсем не узнать. Он дошел наконец до нужного дома и в нерешительности остановился. Забыл, в каком подъезде… во втором… нет, в третьем, наверное… Табличку над входом в подъезд так замело, что разобрать на ней что-то оказалось невозможно, как он ни вглядывался. Грузная пожилая женщина, проходя мимо, замедлила шаг и с любопытством оглядела его с головы до пят.

— Ищете чего?

— Да. Не могу, знаете ли, вспомнить, в каком подъезде квартира пятьдесят шесть будет. В этом, — он указал рукой на ближайшую дверь, — или в том? — И Слуцкий слегка повёл головой.

— Это у которой дочка, что ль, померла?

— Померла? Когда? — ослабшим вмиг голосом спросил Иван Антонович.

— Да разбилась вроде… С лестницы, что ль, упала… А когда? Либо в том месяце, либо в позатом. Не скажу точно. Щербаковой дочка была. Катерины Ивановны, — оживилась тетка. — Вот в этом подъезде, — неожиданно громко выкрикнула она, ткнула авоськой в сторону двери, около которой стоял Слуцкий, и заковыляла дальше.

Иван Антонович сидел за большим овальным столом, слушал рассказ Катерины о Даше, вглядывался в фотографий, с которых на него смотрела сначала малышка, потом девочка, потом взрослая девушка, и пытался понять, почему эта приветливая симпатичная женщина, сидящая напротив него, врёт. Либо она врёт, либо бабка на улице просто городская сумасшедшая, что, конечно же, не исключено. Но откуда тогда такое количество деталей?… Упала с лестницы… в позатом месяце…

— Катерина, а своих детей с Василием Юрьевичем бог не дал?

— Мы Дашеньку любили как свою. «Любили» — это я про Васю. Я-то её и сейчас обожаю, хоть она и не захотела жить со мной одним домом. Она тоже очень любит меня! — поспешила заверить Катерина. — Но мне психолог объясняла, да это, в общем, и без психолога понятно, что есть люди, которые только и ждут, чтобы их пожалели, а есть такие, которых даже сочувствие оскорбляет. Вот Дашенька из таких! А теперь представьте, что у инвалидов все эти чувства до болезненности обострены. Чужая помощь для них — острый нож, потому что это есть подтверждение их физической ущербности.

Катерина как-то туманно ответила на вопрос. Больше того, Слуцкому даже показалось, что она смущена. Впрочем, он совсем её не знает, и то, что принимает за смущение, может просто оказаться её манерой общения. К тому же многим людям, ведущим замкнутый образ жизни, вообще свойственна некоторая робость. А Катерина, судя по всему, домоседка. Курит вот много! Пепельницу опорожняла два раза. Но кто знает, может, она табакоманка, придумал он новое словечко.

— Вы всегда так много курите?

— Нет, что вы! Я курю, только когда волнуюсь, — честно призналась Катерина.

Волнуется, значит, отметил про себя Слуцкий и снова налил себе коньяку. Он тоже почти не пьёт, а за два часа влил в себя граммов двести пятьдесят. Тоже ведь волнуется. Вдруг ему пришла в голову интересная мысль. А не попросить ли Катерину показать не эти заранее заготовленные фотографии, а весь семейный фотоархив.

— Конечно, если вам будет интересно, — легко согласилась она и достала из книжного шкафа красный бархатный альбом.

В советское время они имелись почти в каждой семье, поскольку в отличие от всего остального никогда не были в дефиците и стали поэтому едва ли не самым популярным подарком. В Воронеже у них был точно такой, но, когда они с Анютой переезжали в Москву, он сложил все фотографии в пакет, а сам альбом кому-то подарил. Слуцкий ласково погладил бархат «против шерсти», чтобы рука вспомнила забытое ощущение — сопротивление упрямых и прохладных на ощупь ворсинок.

Иван Антонович тяжело вздохнул и взглянул на Катерину. Она разрешила ему посмотреть семейный архив без смущения и замешательства — значит, была уверена, что никакой другой девушки, кроме Даши, он там не увидит. И всё же ядовитое чувство, что столкнулся либо с хорошо спланированной афёрой, либо с чем-то абсурдным и обескураживающе непостижимым, не проходило. Вообще, этот камерный ужин на двоих вместо весёлого семейного застолья, на которое он рассчитывал, просто ошеломил.

— Скажите, Катерина, а когда мы сможем увидеться все вместе, я имею в виду с Дашей? И каким образом?

Катерина взглянула на часы.

— Можно было бы и сегодня! Сначала мы с Дашенькой так и планировали — я встречаю вас здесь, и мы вместе едем к ней… Но видите, как всё обернулось! Я вас заговорила, и сейчас ехать к ней уже поздновато, я думаю. Лучше перенести на завтра. А вот по телефону поговорить с ней можно, если хотите… Хотите?

Слуцкий смешался. Он не был уверен, правильно ли начинать знакомство с Дашей с телефонного разговора. Поганая вещь этот телефон! Иван Антонович признавал его только для делового общения, а с близкими надо разговаривать глаза в глаза. Но любопытство взяло верх. Очень хотелось послушать, как она говорит…

— Привет, дед! Нужно сразу определиться, кто вы, доктор Зорге!

— А какие у тебя в запасе варианты? — Впервые за то время, что зашел в дом, Иван Антонович улыбнулся.

— «Дед» — это раз! «Ты» — это два! Остальные мне не нравятся. О'кей, Дед?

— О'кей, девочка!

— А где тебя с мамой черти носят? Я «оливье» нарубила, он тут тает, понимаешь, а ты там небось старые фотки перебираешь!

Даша ещё что-то говорила, в трубке звенел её голос, Иван Антонович, добродушно похмыкивая, ей отвечал, но немногословно, больше для порядка. Ему хотелось, чтобы инициатива в разговоре принадлежала ей. Из интонаций её голоса, активной, чуть ершистой манеры говорить, фотографий, которые видел, и рассказов Катерины складывался образ его внучки — отважной, умной, смешливой, в глубине души которой затаилась то ли печаль, то ли ещё что-то такое, чего не должно быть в душе молодой девушки.

Господи, почему идея познакомиться с ней не приходила ему в голову раньше!

— Я к тебе завтра приеду, девочка. Сегодня уже поздно. С женихом-то познакомишь?

— Ну вот, ты уже всё знаешь! — как-то слишком жёстко отрезала Даша.

— Нет, девочка, ещё не всё!

Гостиничная кровать оказалась такой удобной, что Иван Антонович отлично выспался. Завтрак он заказал в номер и, с аппетитом поедая овсяную кашу, жалел, что столько лет находился в плену своей ненависти к малознакомому Василию Щербакову, злости на Советский Союз, в котором он влачил полунищенское существование и дьявольской смеси любви-жалости-раздражения к строптивой дочери. Из-за этого он почти тридцать лет не был в Москве и совсем забыл, какое здесь всё родное — воздух, улицы, небо, снег, дождь, ветер… Ему не так долго осталось жить. Нужно обязательно приезжать сюда каждый год! Подпитываться энергией родины. Навещать родные могилы…