Рэйчел ударила кулаком по приборной доске.

— Какой же ты мерзавец, — сказала она.

Джек в изумлении повернулся к ней.

— Грубиян проклятый, мерзавец, — сказала она.

Она была до того зла, что даже не могла плакать, голос ее звучал хрипло, почти срываясь. Джек чувствовал, каких усилий ей стоило заставить работать голосовые связки.

— Почему? Я же не…

Джек почувствовал, как все тело его покрылось потом — новые капельки добавились к старому поту, которым он уже весь пропах. Он в изумлении смотрел на сидевшую рядом женщину, на ее разгневанное, искаженное лицо.

— Ты… ты являешься к ним в дом… сидишь там… Пускаешь в ход свой язык, как другие пускают в ход кулаки, или ножи, или… Мерзавец ты! Мерзавец! Я знаю, каково это — лежать на спине и чтоб такой вот мерзавец вонзался в тебя, точно нож или дуло пистолета, буравил тебя, вспарывал, всаживал острие глубже и глубже… Такой вот мерзавец, как ты, только потому, что он стоит над тобой, думает, что может командовать: «лежи смирно, перевернись, встань на колени, уткнись лицом в грязь». А ниггеры и все, кто под ним, чтоб поворачивались, да побыстрее… — Она была в таком гневе, что едва могла говорить; она начала кричать на него: — Так бы и взяла метлу и насадила тебя, мерзавца, на нее, проткнула насквозь, чтоб ты хоть раз в жизни узнал, каково это…

Джек резко затормозил машину. Выскочил и бросился прочь.

А Рэйчел продолжала кричать ему вслед. Ночь была не очень темная — липкая, влажная, совсем неподходящий воздух для легких Джека: он чувствовал, что вот сейчас задохнется. Ему хотелось зажать руками уши, чтобы избавиться от ее голоса, этого крика. Ему хотелось… хотелось только успокоиться и чтобы женщина держала его в нежных объятиях, прощенного, любимого; хотелось, чтобы бешеное биение сердца утихло, хотелось, чтобы всем этим голосам, кричавшим на него, было сказано: «Нет, нет, это ошибка! Это была ошибка!» Хотелось, чтобы они хором воскликнули: «К тебе это не относится, тебя никто не винит, ты не виновен, ты никого никуда не вытаскивал, ни в кого не стрелял в упор… ты невиновен… всегда невиновен…»

Тремя годами позже, снова в Детройте, Джек листал в чьем-то кабинете Центра юридической помощи журнал «Нейшн» и вдруг увидел фамилию Хэрли — она бросилась ему в глаза. Он взял в руки журнал и быстро просмотрел статью «Весеннее наступление, планируемое в трех твердынях Дикси[7]».

Он выскочил из кабинета и, продолжая читать статью, машинально огибая людей на лестнице, вышел из здания. Но журнал трудно было держать раскрытым, страницы то и дело переворачивались, да и чемоданчик мешал. Ручка снова сломалась, и Джеку приходилось нести его под мышкой. Наконец уже на обледенелом тротуаре он остановился и быстро дочитал статью: возобновляется слушание пяти дел, в том числе дела об убийстве парнишки по имени Хэрли, и нью-йоркский юрист Арнольд Ливи будет его вести. Судопроизводство финансируется Комитетом новых демократов-защитников.

Джек обозлился. Нет, ему стало стыдно. Три года тому назад они завернули его, а теперь согласились на этого… Он в жизни не слыхал имени Ливи.

«Мерзавцы», — подумал Джек.

Он почувствовал, что ему холодно: забыл застегнуть куртку, надеть перчатки. Теперь уже ничего не поделаешь. Под одной рукой у него был чемоданчик — этакая нелепая громоздкая штуковина, причем очень тяжелая, а в правой руке он держал журнал, смотрел на напечатанное сообщение, и лицо его пылало. Он, право же, сам не знал, следует ли ему так уж злиться — ведь прошло столько времени. Он пытался тогда заставить их действовать, но они были еще не готовы. Сейчас, три года спустя, у них было куда больше шансов выиграть дело… Но ведь не в этом главное, подумал Джек, главное было не в том, чтобы выиграть, а в том, чтобы способствовать переменам, проложить путь, чтобы в суде появились и другие иски. А люди отказались тогда его понять.

Джек прикрыл глаза, и ему вспомнился тот жаркий, душный вечер у Эфрона — тарелки, полные еды, запахи, гомон детишек, Рэйчел, кричавшая на него… Душа его словно съежилась от стыда. Он старался не думать об этом вечере с тех пор, как уехал с Юга.

Он нетерпеливо захлопнул журнал и свернул его в трубку.

Немного дальше, переходя улицу — широкую обледенелую улицу, — он, должно быть, невидящим взглядом смотрел себе под ноги и думал о статье в журнале, как вдруг почувствовал удар — что-то тяжелое налетело на него сбоку, саданув в правое плечо и бедро, — страшный удар, от которого он потерял равновесие. Он тяжело грохнулся на лед. «Господи!» — подумал он и, подняв взгляд, увидел сшибший его грузовик. На нем развозили почту, и шофер, молодой черный парень, уже выскакивал из кабины. Вид у него был донельзя удивленный.

— Эй, вы в порядке? Что это вас понесло прямо на меня? — воскликнул он. И стал поднимать Джека. Джеку хотелось послать его ко всем чертям — ведь он же не пострадал, — и тем не менее он позволил парню помочь. Ноги у него слегка дрожали, но стоять он мог. Значит, все в порядке. А тот все оправдывался, что, мол, Джек вдруг шагнул с тротуара на мостовую и очутился под самым носом его машины — хорошо, что он ехал со скоростью не более пяти миль в час…

— Да ладно тебе, — сказал Джек. — Я же не истекаю кровью.

И он пошел прочь, а парень все продолжал свои объяснения. Тротуар был неровный, весь в острых ледяных выбоинах; подметки на ботинках у Джека были тонкие, и ему приходилось идти осторожно, чтобы не упасть. Он всегда твердил себе, что здесь надо ходить осторожно. Он всегда твердил себе, что надо смотреть, куда ступаешь, а не глядеть вниз, думая неизвестно о чем.

Так или иначе, его ведь не сшибло. И крови, кажется, нет.

Он неуклюже попытался отряхнуть сзади брюки и рукава куртки. Это была толстая шерстяная куртка оливкового цвета, с деревянными пуговицами и застежками в виде петель из толстого шнура; брюки у него и так уже были мятые — он носил их целую неделю. Так что никакого ущерба. Он злился на себя за то, что вечно делает глупости — таскает сломанный чемоданчик, пытается читать на ходу статью в журнале…

Он не выдержал и, продолжая шагать, снова пробежал ее глазами: добрая весть, тон статьи оптимистичный, слова «весеннее наступление» казались ему подходящими. Этот Комитет — новых демократов — получает деньги от очень хорошего фонда; интересно, подумал Джек, какими средствами они располагают. За последние два года он потерял контакт с активистами борьбы за гражданские права — с тех пор как ушел из Фонда Хилльера. Все развивалось так медленно, словно вязло в этой сотканной юристами трясине… Директор обвинял тогда Джека в отсутствии терпения, но, Бог ты мой, как еще он сдерживался, разговаривая с этим медлительным, серьезным, мрачным человеком! Очень многие немолодые юристы, занимавшиеся защитой гражданских прав, относились к своей работе с такой же бесившей Джека мрачной серьезностью, словно это было священнодействие, которое не может доставлять радость. Все надо-де обсудить — и не один раз, проанализировать каждый факт и каждую позицию, проанализировать каждый победительный мотив… Джеку и некоторым другим младшим сотрудникам так часто напоминали об осторожности, что у них это стало предметом шутки. А затем, когда Фонд решил заниматься лишь конституционными нарушениями, Джек в ярости написал письмо об отставке.

Сейчас он об этом в известной мере жалел. Сначала он подумал, не связаться ли с Ливи, не поехать ли туда и не предложить ли свою помощь?.. Если у них там есть свободные средства, которые могли бы ему выделить — ему ведь немного нужно; собственно, он готов даже поработать и бесплатно — в свое время его ведь очень интересовало это дело, оно поистине захватило его. Трудно ему примириться с тем, что кто-то другой будет вести его, но… А может ли он, подумал Джек, позволить себе работать бесплатно?..

Машинально он добрался до автобусной остановки и уже был там, когда подошел автобус. Он сел в машину, предварительно проверив, что это тот маршрут, который идет до Третьей авеню и до Виргинского парка, возле которого они жили, а ему случалось, по рассеянности, сесть не на тот автобус — так он бывал заморочен бесконечными неприятностями и передрягами в Центре юридической помощи. Но сегодня он сел на нужный автобус. Ехать всего пятнадцать минут, так что можно и постоять. Большинство пассажиров были черные, и Джек задумчиво смотрел на них, снова перебирая в памяти события того вечера в доме Эфрона. Бог ты мой! А как кричала на него Рэйчел, как кричала…