Дёмёшёд, 1845 г.
В АЛЬБОМ К. Ш.
На дряхлый дом наш мир похож —
Стропила оседают низко...
Друг, слишком гордо ты идешь.
Согнись! Тогда не будет риска!
Не смогут голову пробить
Ветшающие перекрытья...
«Готов я голову сломить,
Но горбясь не хочу ходить я!»
Борьяд, 1845 г.
МАЖАРА С ЧЕТВЕРКОЙ ВОЛОВ
Не в Пеште было то, что расскажу я,
Там не до романтического сна.
Компания уселась на мажару,
Пустилась в путь она,
Влекомая тяжелыми волами, —
Две пары в упряжи темнеющих голов.
По большаку с мажарой
Так медленно четверка шла волов.
Ночь светлая. Луна уже высоко
Шла в облаках, всех облаков бледней,
Как женщина печальная, что ищет
Могилу мужа в тишине.
И ветерок ловил полей дыханье,
Был ароматов сладостен улов.
По большаку с мажарой
Так медленно четверка шла волов.
В компанье той присутствовал и я,
И был как раз соседом Эржике.
Пока другие тихо говорили
Или тихонько пели в уголке,
«Не выбрать ли и нам себе звезду?» —
Я Эржике сказал, смотря поверх волов.
По большаку с мажарой
Так медленно четверка шла волов.
«Не выбрать ли и нам себе звезду? —
Мечтательно сказал я Эржике. —
Пускай звезда к счастливым дням прошедшим
Нас приведет, когда замрем в тоске,
Если судьба подарит нам разлуку...»
Мы выбрали себе звезду без слов.
По большаку с мажарой
Так медленно четверка шла волов.
Борьяд, 1845 г.
НА ГОРЕ СИЖУ Я...
На горе сижу я, вниз с горы гляжу,
Как со стога сена аист на межу.
Под горою речка не спеша течет,
Словно дней моих не радующий ход.
Сил нет больше мыкать горе да тоску.
Радости не знал я на своем веку.
Если б мир слезами залил я кругом,
Радость в нем была бы малым островком.
Завывает ветер осени сырой
На горе и в поле, в поле под горой.
По душе мне осень, я люблю, когда
Умирает лето, веют холода.
Пестрая пичужка в ветках не свистит.
Желтый лист с шуршаньем с ветки вниз летит.
Он летит и наземь падает, кружась,
Пасть бы с ним мне тоже замертво сейчас!
Чем я после смерти стану, как умру?
Мне бы стать хотелось деревом в бору!
Я б лесною чащей был от света скрыт,
Был бы скрыт от света и его обид.
Деревом хотел бы стать я, но вдвойне
Мне бы стать хотелось чащею в огне!
Я лесным пожаром целый мир бы сжег,
Чтобы досаждать мне больше он не мог.
Борьяд, 1845 г.
ИСТОЧНИК И РЕКА
Как будто колокольчика язык,
Ручей лепечет, полный благозвучья.
В дни юности моей была певуча
Моя душа, как плещущий родник.
Она была как зеркало ключа.
В ней отражалось солнце с небосвода,
И звезды и луна гляделись в воду,
И билось сердце, рыбкой хлопоча.
Большой рекою стал ручей с тех пор.
Пропал покой, и песнь его пропала.
Не может отразиться в пене шквала
Полночных звезд мерцающий собор.
О небо, отвернись куда-нибудь!
Себя ты не узнаешь в отраженье.
Волнами взбудоражено теченье,
Со дна его всплыла речная муть.
И на воде кровавое пятно.
Откуда эта кровь? Лесой удильной,
Крючком, в поток закинутым насильно,
Как рыбка, сердце, ты обагрено.
Пешт, 1845 г.
НО ПОЧЕМУ...
Но почему же всех мерзавцев
Не можем мы предать петле?
Быть может, потому лишь только,
Что не найдется сучьев столько
Для виселиц на всей земле!
О, сколько на земле мерзавцев!
Клянусь: когда бы сволочь вся
В дождя бы капли превратилась —
Дней сорок бы ненастье длилось,
Потоп бы новый начался!
Пешт, 1845 г.
СУМАСШЕДШИЙ
...Что пристаете?
Живо вон отсюда!
Я тороплюсь. Великий труд кончаю:
Вью бич, пылающий от солнечных лучей,
Им размахнусь, вселенную бичуя.
Они застонут, но захохочу я:
Вы тешились, когда я плакал?
Ха-ха-ха!
Жизнь такова. Мы стонем и смеемся,
Покуда смерть не скажет: «Цыц!»
И я умру однажды, ибо в воду
Мне влили яду те, кто втихомолку
Мое до капли выпили вино.
И что же сделали мои убийцы,
Чтоб скрыть злодейство? Кинулись, рыдая,
На тело распростертое... Хотелось
Вскочить и откусить им всем носы,
Но передумал... Пусть, оставшись с носом,
Задохнутся, вдыхая смрад мой трупный!
Ха-ха-ха!
И где ж меня зарыли? В африканской
Пустыне! Это было мое счастье!
Пришла и из могилы откопала
Меня добросердечная гиена.
Но даже и единственную эту
Я благодетельницу одурачил:
Она хотела сгрызть мне только ляжку,
Я вместо ляжки сердце ей подсунул
Столь горькое, что сожрала — и сдохла!
Ха-ха-ха!
Ну что же! С каждым человеколюбцем
Так будет. Что такое человек?
Есть мненье, будто люди — это корни
Цветов, растущих где-то в небесах.
Увы, ошибка! Человек — растенье,
Чьи корни скрыты глубоко в аду!
Мне это откровение преподал
Один мудрец, безумец величайший,
В том смысле, что от голоду пропал.
А почему не убивал, не грабил?
Ха-ха-ха!
И для чего смеюсь я, как безумный?
Ведь плакать следует, а не смеяться,
Оплакивая гнусный шар земной.
Ведь даже бог очами тут рыдает,
Скорбя о том, что землю сотворил.
Но толку нет от этих слез небесных, —
Они на землю падают затем,
Чтоб человечество на них топталось.
И от небесных слез осталось
Что? Только... грязь!
Ха-ха-ха!
О небо! Старый отслуживший воин,
Бреди с медалью солнца на груди!
Иди, бреди, в лохмотья туч укутан...
Вот так солдат в отставку увольняют:
Блестит на ветхом обмундированье
Она — медаль за службу и увечья.
Ха-ха-ха!
А как это понять по-человечьи,
Коль перепелка свищет: «Пить-палать»?
О! Это значит:
Избегайте женщин!
Ведь женщина всегда влечет мужчину,
Как море реку.
А с какою целью?
Ну разумеется, чтоб поглотить!
Зверь — женщина! Красивый и опасный,
Прекрасный и опасный зверь!
Отрава в золотом стакане —
Вот что такое ты, любовь!
Любви малейшая росинка
Убийственнее океана,
Который превратился в яд!
Скажите, видели вы море,
Которое вспахала буря,
Чтоб сеять смерти семена?
Скажите, видели вы бурю?
Ответьте, видели вы вихрь?
Тот вихрь, тот смерч —
Он добрый пахарь:
В его руке из молний бич!
Плоды, созрев, срываются с деревьев...
Ты, шар земной, созрел уже! Пора!
Пора сорваться! Впрочем, жду до завтра,
Но если он не завтра — Судный день,
Тогда до центра я Земли дороюсь
И заложу такой заряд
Такого пороха туда,
Что все взлетит под небеса!
Ха-ха-ха!
