1928 18. На лестницах Коты на лестницах упругих, Большие рыла приподняв, Сидят, как будды, на перилах, Ревут, как трубы, о любви. Нагие кошечки, стесняясь, Друг к дружке жмутся, извиняясь. Кокетки! Сколько их кругом! Они по кругу ходят боком, Они текут любовным соком, Они трясутся, на весь дом Распространяя запах страсти. Коты ревут, открывши пасти, — Они как дьяволы вверху В своем серебряном меху. Один лишь кот в глухой чужбине Сидит, задумчив, не поет. В его взъерошенной овчине Справляют блохи хоровод. Отшельник лестницы печальной, Монах помойного ведра, Он мир любви первоначальной Напрасно ищет до утра. Сквозь дверь он чувствует квартиру, Где труд дневной едва лишь начат. Там от плиты и до сортира Лишь бабьи туловища скачут. Там примус выстроен, как дыба, На нем, от ужаса треща, Чахоточная воет рыба В зеленых масляных прыщах. Там трупы вымытых животных Лежат на противнях холодных И чугуны, купели слез, Венчают зла апофеоз. Кот поднимается, трепещет. Сомненья нету: замкнут мир И лишь одни помои плещут Туда, где мудрости кумир. И кот встает на две ноги, Идет вперед, подъемля лапы. Пропала лестница. Ни зги В глазах. Шарахаются бабы, Но поздно! Кот, на шею сев, Как дьявол, бьется, озверев, Рвет тело, жилы отворяет, Когтями кости вынимает... О, боже, боже, как нелеп! Сбесился он или ослеп? Шла ночь без горечи и страха, И любопытным виден был Семейный сад – кошачья плаха, Где месяц медленный всходил. Деревья дружные качали Большими сжатыми телами, Нагие птицы верещали, Скача неверными ногами. Над ними, желтый скаля зуб, Висел кота холодный труп. Монах! Ты висельником стал! Прощай. В моем окошке, Справляя дикий карнавал, Опять несутся кошки. И я на лестнице стою, Такой же белый, важный. Я продолжаю жизнь твою, Мой праведник отважный. 1928 19. Купальщики Кто, чернец, покинув печку, Лезет в ванну или тазик — Приходи купаться в речку, Отступись от безобразий! Кто, кукушку в руку спрятав, В воду падает с размаха — Во главе плывет отряда, Только дым идет из паха. Все, впервые сняв одежды И различные доспехи, Начинают как невежды, Но потом идут успехи. Влага нежною гусыней Щиплет части юных тел И рукою водит синей, Если кто-нибудь вспотел. Если кто-нибудь не хочет Оставаться долго мокрым — Трет себя сухим платочком Цвета воздуха и охры. Если кто-нибудь томится Страстью или искушеньем — Может быстро охладиться, Отдыхая без движенья. Если кто любить не может, Но изглодан весь тоскою, Сам себе теперь поможет, Тихо плавая с доскою. О река, невеста, мамка, Всех вместившая на лоне, Ты не девка-полигамка, Но святая на иконе! Ты не девка-полигамка, Но святая Парасковья, Нас, купальщиков, встречай, Где песок и молочай! 1928
20. Незрелость Младенец кашку составляет Из манных зерен голубых. Зерно, как кубик, вылетает Из легких пальчиков двойных. Зерно к зерну – горшок наполнен И вот, качаясь, он висит, Как колокол на колокольне, Квадратной силой знаменит. Ребенок лезет вдоль по чащам, Ореховые рвет листы, И над деревьями все чаще Его колеблются персты. И девочки, носимы вместе, К нему по воздуху плывут. Одна из них, снимая крестик, Тихонько падает в траву. Горшок клубится под ногою, Огня субстанция жива, И девочка лежит нагою, В огонь откинув кружева. Ребенок тихо отвечает: «Младенец я и не окреп! Ужель твой ум не примечает, Насколь твой замысел нелеп? Красот твоих мне стыден вид, Закрой же ножки белой тканью, Смотри, как мой костер горит, И не готовься к поруганью!» И тихо взяв мешалку в руки, Он мудро кашу помешал, — Так он урок живой науки Душе несчастной преподал. 1928 21. Народный Дом Народный Дом, курятник радости, Амбар волшебного житья, Корыто праздничное страсти, Густое пекло бытия! Тут шишаки красноармейские, А с ними дамочки житейские Неслись задумчивым ручьем. Им шум столичный нипочем! Тут радость пальчиком водила, Она к народу шла потехою. Тут каждый мальчик забавлялся: Кто дамочку кормил орехами, А кто над пивом забывался. Тут гор американские хребты! Над ними девочки, богини красоты, В повозки быстрые запрятались, Повозки катятся вперед, Красотки нежные расплакались, Упав совсем на кавалеров... И много было тут других примеров. Тут девка водит на аркане Свою пречистую собачку, Сама вспотела вся до нитки И грудки выехали вверх. А та собачка пречестная, Весенним соком налитая, Грибными ножками неловко Вдоль по дорожке шелестит. Подходит к девке именитой Мужик роскошный, апельсинщик. Он держит тазик разноцветный, В нем апельсины аккуратные лежат. Как будто циркулем очерченные круги, Они волнисты и упруги; Как будто маленькие солнышки, они Легко катаются по жести И пальчикам лепечут: «Лезьте, лезьте!» И девка, кушая плоды, Благодарит рублем прохожего. Она зовет его на «ты», Но ей другого хочется, хорошего. Она хорошего глазами ищет, Но перед ней качели свищут. В качелях девочка-душа Висела, ножкою шурша. Она по воздуху летела, И теплой ножкою вертела, И теплой ручкою звала. Другой же, видя преломленное Свое лицо в горбатом зеркале, Стоял молодчиком оплеванным, Хотел смеяться, но не мог. Желая знать причину искривления Он как бы делался ребенком И шел назад на четвереньках, Под сорок лет – четвероног. Но перед этим праздничным угаром Иные будто спасовали: Они довольны не амбаром радости, Они тут в молодости побывали. И вот теперь, шепча с бутылкою, Прощаясь с молодостью пылкою, Они скребут стакан зубами, Они губой его высасывают, Они приятелям рассказывают Свои веселия шальные. Ведь им бутылка словно матушка, Души медовая салопница, Целует слаще всякой девки, А холодит сильнее Невки. Они глядят в стекло. В стекле восходит утро. Фонарь, бескровный, как глиста, Стрелой болтается в кустах. И по трамваям рай качается — Тут каждый мальчик улыбается, А девочка наоборот — Закрыв глаза, открыла рот И ручку выбросила теплую На приподнявшийся живот. Трамвай, шатаясь, чуть идет. |
