— Кто его так? — тихо спросил Кторов, ощущая, как в душе просыпается ужас.

— Кто же может так ловко чепелить человека? — вздохнула хозяйка. — Черный сотник, пан, Черный сотник!

— А вы его видели?

— Видела ли я его? Видела ли я его? — голос хозяйки стал визгливым и неприятным. — Так кто ж его, кроме меня, мог увидеть? Ай, сукин сын! Ай, негодяй! Папашка себя уже в безопасности чувствовал, сказано же, что на чужой двор Черному сотнику хода нет. Тут он его сабелюкой своей и достал! Чтоб у него очи повылазили! Чтоб его по ошибке в печь вместе с углем засыпали! Чтоб ему…

— А выглядел он как? — прервал пустые угрозы хозяйки Кторов.

— Натурально и выглядел — черный, як ночь, и лошадюка под ним черная, и бешмет черный, чтоб ему пусто было!

— Вы, гражданочка, не убивайтесь, — деликатно сказал, кашлянув в кулак, Павел Гнатюк. — Папашка ваш тоже еще тот фрукт был. Если б не Черный сотник, так мы бы рано или поздно до него добрались.

— Грех вам! — неуверенно сказала молодица. — Наговариваете вы на нашего папашку, смирный и набожный был человек — мухи не обидел!

— Ну, может, мух-то он и не обижал, — задумчиво согласился Гнатюк, присаживаясь на корточки и внимательно разглядывая след сабельного удара. По случаю выезда одет он был в черную черкеску с костяными газырями, галифе синего сукна и мягкие короткие сапоги. — Вот за людей — не скажу. Ну что, по коням?

Выбежал во двор, пружинисто кинул тело в седло:

— Отряд! Рысью! Марш!

«Экий неукротимый!» — едко подумал Антон, трогая поводья коня.

Жеребчика ему и впрямь подобрали спокойного да послушного, потрусил он вслед за вытягивающимся по улице отрядом частей особого назначения без особой охоты, скорее, из стадного чувства и желания быть среди более опытных лошадей.

Тепло стремительно набирало силу, уже жужжали в воздухе пчелы, отправляясь к деревьям, окутанным розово-белым цветом, уже карагач на склонах невысоких кривобоких гор начал покрываться мелкой клейкой листвой, и совсем не хотелось думать о политике, о классовой борьбе, о необходимости стрелять друг в друга. Весна зарождением природной жизни подавала людям пример единения, но разведенные по сторонам идеями и тягой к убийству люди не слышали ее зова, не понимая, что если вовремя не остановиться, безжалостный Молох, воссевший на трон, сжует и их.

Глава десятая

Александр Кумок маялся бездельем.

Бывают такие дни — пить не хочется, есть не хочется, к картам прикасаться тошно, а любовница Кумку надоела, только вот оказалась она не той женщиной, с которой легко сойтись и еще легче расстаться. От хандры человека может избавить яростная сабельная рубка или добрый вооруженный грабеж, когда адреналин словно кипит в крови. Но в Лукоморск после известных событий банда Саши Кумка входить не решалась, а грабить проезжего человека — только время напрасно терять: ни денег от того, ни почестей особых.

— Шура! — капризно протянула бывшая артистка. — Вы совсем забыли обо мне!

Была она в черном одеянии, алом платке и длинных, до локтя, перчатках.

— Я занят, — раздраженно сказал Кумок. — Вы очень некстати, мадемуазель!

— Это отговорки, — с видимым раздражением сказала Мария Семенова. — Я сплю одна уже пятый день. Вам не кажется, что благородные люди так себя не ведут? Если рядом с женщиной начинает пустовать подушка, она всегда может найти того, кто согреет постель!

Они разговаривали по-французски, пусть и с нижегородским прононсом, а потому не особо опасались, что их кто-нибудь поймет.

— Разве я против? — широко осклабился Кумок. — Дорогая, дайте повод, можете поверить на слово, я воспользуюсь им самым достойным образом!

— Сукин сын! — чарующе усмехнулась мадемуазель Семенова. — Нет, вам не удастся отделаться от меня так просто! Я слишком молода, чтобы умереть.

Хандра, хандра… Даже спорить с любовницей Александру не слишком хотелось. Он уже намеревался встать со скамьи, чтобы отвесить Марии хорошую оплеуху и тем перевести их отношения на новый уровень, но тут за окном послышались голоса, щелкнул выстрел из обреза, и Кумок, чувствуя облегчение, поспешил на крыльцо.

— Батька, — сказал начальник взвода конной разведки Басюк. — Пленных взяли!

Пленных оказалось двое.

— И мандаты при них, — сказал Басюк. — Чекисты, батька!

Кумок обошел пленных. Те, в свою очередь, разглядывали его без особого страха, но и подобострастия не выказывали.

— Красные комиссары, значит, — заключил Кумок. — Редкие птички. Так что с ними делать, братва?

Вокруг загалдели, но и прислушиваться к голосам бандитов не стоило: придурку было ясно, чего желают ограбленным те, кто добротные кожаные пальто уже считают своими.

— К стенке, значит? — спросил пленных Кумок. — «Интернационал» изволите спеть или «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» вспомните?

— «Гоп со смыком» я вспомню, — сказал чернявый пленник. —

Саша, ты и в самом деле меня за красноперого держишь?

Кумок с интересом повернулся к нему.

— Знакомый? — спросил он. — Что-то мне ваш фотографический портрет неизвестен.

— И правильно, — ухмыльнулся чернявый. — Ты ж на каторге сразу к иванам приткнулся, а я с фармазонами кашу варил. Факира и Туза Пик помнишь?

Он шагнул, протянул руку и вытащил из-за воротника встрепенувшегося Басюка зажженную папиросу, картинно сделал затяжку и выпустил несколько дымных колец.

— Ну, допустим, — заинтересованно сказал Кумок. — Садись.

— А ты, значит, в иваны вышел, — усаживаясь на скамью и оглядывая горницу, сказал пленный. — Я так и думал. Как ты Кумылгу завалил, я сразу сказал, что парень себе путевку в большой мир выписал.

Воспоминание о Кумылге было приятным, но Кумок сумел сдержать улыбку.

— Твоя шмара? — чернявый нахально и с нескрываемым интересом оглядел любовницу атамана.

— Обзовитесь, — потребовал Кумок.

— Я — Леня Медник, — чернявый указал на товарища: — А это Сережа Африка. А мандаты… Так кто ж сейчас по чужим местам без хороших ксив ездит?

— А к нам, значит, в гости? — догадался Кумок.

— К вам мы вообще не собирались, — сказал приезжий бандит. — Это случайно вышло. Мы в Лукоморск ехали по хорошему делу, да кто-то, видать, сдал нас местным сукам.

Он неторопливо расстегнул китель, задрал нательную рубаху, показывая Кумку сложную татуировку на груди:

— Убедил, бродяга?

— Почти, — сказал Кумок. — Самое время послушать про хорошее дело, ради которого вы приехали в наши места.

— Саша, — проникновенно сказал бандит, приводя одежду в порядок. — Я тебе что, кенарь или щегол безродный, чтобы петь на сухую да еще при этом в чужой руке?

— Если ты не привык ездить в седле, то все очарование окружающего дня быстро исчезает, а поездка начинает оборачиваться страданиями. К концу дня и ходить начинаешь особо — кавалерийской походкой, но не потому, что зауважал в себе конника, а потому, что иначе ходить мучительно больно. Именно этого бойцы ЧОН тайно ждали от Антона, но как раз в седле он держался превосходно — он даже на малорослых тибетских лошадках в свое время поездил, на зебрах скакал, а это, братцы, хлестче, чем удержаться на дончаке, да еще расстроенном началом взрослой жизни и не забывшем о матери.

— Куда едем? — спросил Антон, поравнявшись с неукротимым краскомом.

— В духан! — крикнул тот. — Говорил же я, говорил! Э-эх! — он с досадой покосился на чуть приотставших товарищей. — Вот так и бывает, браток. Резать — не рожать!

Из невнятных воплей Гнатюка трудно было что-то понять, но тут лошади выскочили на широкий перекресток дорог. С правой стороны и в самом деле белел духан — низенькое длинное строение, рядом с которым курились дымки. В воздухе пахло свежим хлебом и горячим мясом.

— Заур! — не своим голосом вскричал Павел Гнатюк, осаживая коня у входа. — Заур!

Конский топот в зарослях был ему ответом на эти горячие слова.

— Ушел, сука лютая! Ушел! — страдальчески кривя рот, крикнул краском.