За почти полувековую жизнь в научной фантастике Теодор Старджон не собрал впечатляющую коллекцию литературных премий. И шумного, сенсационного, истинно американского успеха тоже не было. Может быть, причиной тому — его вечная манера держаться особняком, петь своим голосом, демонстративно игнорируя хор. Для «своих», для той внутрикорпоративной тусовки, которую даже вполне лояльные к ней писатели и фэны нет-нет, да и обзовут «литературным гетто», он всегда оставался чуть более изысканным, многословным и психологичным, чем полагалось типичному автору science fiction — и менее, что ли, прямолинейным, «сюжетным», динамичным. Для мира литературного мейнстрима — чуть более фантастичным, парадоксальным и во всех отношениях немодным.

Когда в семье бизнесмена Эдварда Уолдо, торговавшего красками и смазочными материалами на Стейтен-Айленде, появился на свет второй сынишка, мальчика в честь отца назвали Эдвардом Хэмилтоном. Произошло это 26 февраля 1918 года.

Отец его вел род от французских и голландских первопоселенцев, отправившихся искать счастья в Новый Свет еще в XVII веке. Трудно сказать, как бы сложилась судьба будущего писателя, если бы отец вскоре не бросил семью; мальчику тогда не исполнилось и шести лет. Фактически, главную роль в его воспитании всегда играла мать — Кристин Дикер. Она сама писала любительские пьесы, сочиняла стихи, рисовала и преподавала литературу в школе. Очевидно, что всеми своими художественными пристрастиями будущий Теодор Старджон всецело обязан ей.

А вторым обстоятельством, во многом определившим бунтарский, иконоборческий характер его сочинений, стала религия. Точнее — «перебор» ее в семейной генеалогии. По линии отца — восемь священнослужителей различных рангов, вплоть до архиепископов; да и тетка по материнской линии тоже была замужем за английским священником! Не мудрено, что уже с малолетства Эдвард вместе со старшим братом прогуливал воскресные службы, пользуясь родительской привычкой поздно вставать по выходным. Братья предпочитали проводить время за чтением юмористического журнала, а к вечеру сочиняли более или менее правдоподобную легенду о том, как прошла утренняя проповедь. В сочинении красочных и убедительных версий особенно преуспел младший брат — но о писательской карьере он тогда не думал.

Когда мальчику исполнилось девять лет, родители окончательно оформили развод, а спустя два года в жизни Эдварда возник отчим. С ним-то, ученым-литературоведом Уильямом Старджоном, заведовавшим кафедрой в местном колледже, у мальчика и начались проблемы. Не то чтобы отчим не любил пасынков или уделял мало внимания их воспитанию. Вовсе нет! Он даже пошел на официальное усыновление Эдварда, которому давно нравилось имя Тед; так, приняв новое крещение, юноша на всю оставшуюся жизнь стал Теодором Хэмилтоном Старджоном. Но… как и в случае с религией, снова случился «перебор». На сей раз — с любовью отчима к литературе.

Это была настоящая страсть — фанатичная, всепоглощающая, не терпящая возражений и какой-либо конкуренции. Братья же, хотя и любили читать, особой склонностью к наукам и усидчивостью не отличались. И прежде всего Эдвард: сколько он себя помнил, его всегда отличала особая любовь к непослушанию, выросшая в отличительную черту, своего рода фирменный знак будущего писателя Старджона.

Короче, его с детства перекормили всевозможными заповедями и нормами, правилами приличия и запретами. И когда литература предоставила возможность в полной мере выразить собственную сущность, оказалось: первое и главное, на что ополчился писатель Теодор Старджон, — это Норма. А более эффективного оружия для войны с нею, чем НФ, не найти!

Впрочем, это будет позже. Пока же перед выпускником средней школы, проучившимся короткое время и в частной семинарии, встал вопрос выбора жизненного пути. К тому времени семья перебралась в соседнюю Филадельфию, и экзамены в местную high school стали для 12-летнего подростка сущим адом. Надо знать фанатичную зацикленность американских учебных заведений на спорте, чтобы понять чувства, испытанные худым, хилым подростком при виде более накачанных сверстников! А кроме того, ему совершенно не хотелось учиться.

Как бы то ни было, экзамены он сдал успешно. Что же касается взаимоотношений с одноклассниками, то все волшебным образом изменилось в один прекрасный день, когда молодой Старджон любопытства ради заглянул в гимнастический зал, где как раз тренировались члены школьной сборной. Вид параллельных брусьев и того, что на них выделывали его сверстники, сразил его наповал. Старджон решил во что бы то ни стало научиться делать то же самое.

С исступлением религиозного фанатика он отныне вставал с постели в пять утра, заканчивая тренировки поздним вечером. Результаты не замедлили сказаться: не прошло и года, как он прибавил в весе почти 30 килограммов и накачал изрядные мускулы. По крайней мере, шутки и подначки в классе на его счет разом прекратились. На втором году обучения он уже был капитаном школьной гимнастической команды. Но тут случилось страшное. Однажды утром 15-летний юноша почувствовал себя плохо. Через двое суток Тед уже не вставал с постели. Диагноз врачей не сулил ничего хорошего — суставной ревматизм. И хотя со временем Старджон вылечился, на серьезных занятиях спортом можно было поставить крест. Сказать, что это был крах всех надежд, значит ничего не сказать. Хуже того, неприятности начались и в семье. Отчим совсем помешался на своей любви к литературе — хотя дома имелось радио, детям его слушать не дозволялось, вместо этого им было вменено в обязанность ежевечернее полуторачасовое чтение в семейной библиотеке. Правда, именно тогда среди «серьезной» литературы на глаза Старджону-младшему впервые попались и такие сочинения, как «Война миров» Уэллса и «20 000 лье под водой» Жюля Верна.

После окончания школы путь Теда лежал в колледж. На сей раз отчиму было заявлено твердо и непреклонно: никакой тяги к наукам его пасынок не испытывает. А манит его другая стихия — морская.

Уже тогда молодой Теодор Старджон, успевший испытать жестокое разочарование, понял, что превыше всего на свете ценит свободу. Свободу передвижения, мыслей, самовыражения. Поэтому ноги сами привели его в Мореходное училище штата Пенсильвания. Подаренных бабушкой к окончанию школы ста долларов почти хватало на плату за обучение, и Тед поступил в училище, где ему привили почтение к дисциплине и умение вкалывать так, что чертям становилось тошно. Может, из него и вышел бы неплохой морской офицер, однако незадолго до выпуска Старджон неожиданно для всех бросил учебу и нанялся на первую же посудину в порту простым матросом. Ему тогда исполнилось 17 лет.

В плаваниях он провел три года. А потом на короткое время осел на одном из Багамских островов. Работа была непыльной — управляющий отеля, расположенного в тропическом курортном раю! Впрочем, он никогда не чурался любой работы. В разные периоды жизни Старджон крутил баранку грузовика, чинил электроаппаратуру, работал поваром, автомехаником, столяром, мусорщиком, стекольщиком, разнорабочим в цирке… Во время войны (в армию его не взяли по состоянию здоровья) трудился в тылу, два года провел в Пуэрто-Рико — рабочим на военном аэродроме, докером, бульдозеристом. Затем снял дом на Санта-Крусе — крупнейшем из Виргинских островов, позже ставшем местом действия одного из лучших рассказов писателя, «Крошка и чудовище». А по возвращении в Штаты в 1944 году попробовал себя на «агентском» поприще — работал сначала в рекламном агентстве, потом в литературном. Еще он подвизался в журнале «Time», где вел колонку книжных рецензий… Столь же часто, как профессии, Старджон менял и места жительства…

Ну куда еще — с таким богатым опытом и такой страстной потребностью делать все «напоперек» — могла привести его извилистая жизненная колея, кроме научной фантастики!

Писать он начал, плавая по морям-океанам. Его первыми профессиональными публикациями стали микрорассказики, которые он успел настрочить для некоего газетного синдиката во время краткой стоянки в порту. Но что это за опусы и где именно напечатаны, писатель сам забыл напрочь. Зато точно помнил, что за все получил, страшно сказать, целых пять долларов. В те юные годы первый гонорар настолько потряс его, что Старджон дал себе зарок — когда-нибудь полностью забросить всякую иную работу, кроме литературного труда. Это вскоре и произошло.