И на этот раз впервые не бежала, а шла. Причём с провожатым, с хахелем. Родька сразу понял, что это хахель, по тому, как он её придерживал, заботу проявлял. Хотя, с другой стороны, если бы не он, то баба небось и на ногах-то не удержалась, уж больно её валтузило.

В руках она держала аж целых три букета цветов. И ещё вроде столько же хахель тащил. «Небось на такси денег пожидился, – догадался Родька. – Иначе с чего бы с этакой кучей цветов в метро переться. Во жмот! Не того хахеля себе нашла, дура!» – пожалел он бабу.

А она, поравнявшись с Родькой, ни с того ни с сего остановилась, повернулась и уставилась прямо на него. Хахель ейный аж споткнулся от неожиданности, налетел на неё, толканул слегка.

Тут она так плечом повела гордо, будто отряхивается, и ему строго: «Борис, держитесь на ногах, что с вами?»

Родька чуть не заржал. Это ж надо, сама на ногах не стоит, а на хахеля наезжает!..

Но он усмешку тут же подавил и медленно, вроде как стесняясь, это у него хорошо получалось, поднял на неё глазёнки. «Гляди, гляди, – ухмыльнулся про себя, – первый раз увидела…»

А баба всё смотрела каким-то мутным взглядом, а потом вдруг улыбнулась той самой охуительной улыбкой, что на фотке, и говорит:

– Ну что, малыш, смотришь?

Голос у неё оказался звучный, громкий, разнёсся по всему переходу. А слова она по пьяни выговаривала с трудом, гласные звуки глотала.

Родька прямо растерялся от такого вопроса. А когда собрался ответить и уже даже рот открыл, она вдруг хохотнула и выпалила:

– Наверное, артистом хочешь стать, да?

– Алла, что вы говорите! – забормотал ей на ухо хахель Борис.

Тихо так бормотал, но Родька, как тот ни старался, всё равно услыхал, слух у него был острый. Слова хахель произносил прерывисто, будто задыхался, и голос был какой-то противный, хрипловатый.

– Какой артист, – говорил он, – мальчик же без ног, вы разве не видите?

Алла – так, значит, звали бабу – резко выпрямилась, будто её ударили, покраснела и быстро, даже быстрей чем обычно, зацокала к метро. А Борис этот ейный порылся в карманах, вынул мятую десятку, бросил Родьке и кинулся вдогонку.

Всё это произошло с такой моментальностью, что Родька так и остался сидеть с открытым ртом, глядя им вслед. Потом, наконец, отвернулся, смачно сплюнул, брезгливо разгладил скомканный червонец и стал собираться домой.

За эти две недели Родька видел бабу раз десять, не меньше, причём дважды с тем же хахелем, Борисом. Все они рано или поздно мимо него проходят, никуда не деваются. Правда, чего-то вот Миши с телестудии давно не видно. Может, и заболел, какой-то он был мерзлявый.

Но больше баба рядом с ним ни разу не останавливалась, проносилась мимо на дикой скорости, глядя прямо перед собой.

Родька ни её, ни хахеля не окликал, решил не торопиться. Ждать он умел, знал, что рано или поздно своего дождётся, случай представится.

В таких делах он не ошибался, нюх у него на эти дела.

Как он думал, так оно теперь и случилось. Был уже поздний вечер, без пяти одиннадцать, когда наконец раздалось знакомое цоканье и в конце туннеля возник её силуэт.

Родька быстро огляделся. Не зря ему сегодня целый день везло. Переход был совсем пуст, Алла шла одна, идеальней просто не придумаешь.

Он ловко собрал деньги, рассовал по карманам, натянул кепку и приготовился. Она, как обычно, чуть сутулясь, быстрой походкой устремилась вперёд, не глядя в его сторону и немножко втянув голову в плечи.

Когда между ними оставалось метра три, Родька вытянул в её сторону правую руку и заголосил:

– Тётенька, помогите, а тётенька!

Алла, вздрогнув, резко остановилась и повернулась к нему. Глаза у неё были большие, тёмно-синие, как на афише.

– Пожалуйста, тётенька! – продолжал ныть Родька.

Алла подошла поближе.

– Что ты хочешь? – спросила она.

– Вот видите, тётенька, – показал он на сложенное и приставленное рядом к стенке инвалидное кресло, – это кресло моё. Помогите сесть, будьте добреньки, а дальше я сам сумею.

И улыбнулся самой своей жалостной улыбкой.

– Да, конечно, – засуетилась Алла. – Сейчас.

Она положила сумочку на пол, взяла кресло, не очень умело стала расправлять его. Родька внимательно следил за её действиями, помогал подсказкой. В это время из метро по переходу пошли люди, видимо, пришёл поезд.

Родька решил немного потянуть время. Подождал, пока основная масса прошла мимо, потом внезапно закатил глаза, тяжело задышал и откинулся к стенке.

– Что с тобой? – испугалась Алла.

– Сейчас, – прошептал он одеревеневшими губами. – Сейчас пройдёт, вы не беспокойтесь. Это так со мной бывает. Вы идите, если спешите, я потом кого другого попрошу.

Краем глаза он заметил, что кто-то из прохожих оглянулся на них, но останавливаться всё же не стал, пошёл дальше.

– Ничего, ничего, никуда я не спешу, – заволновалась Алла. – Ты, главное, не торопись, не волнуйся, я побуду сколько надо.

Переход опять опустел. Пора было начинать действовать.

– Ну вот, уже лучше, – пробормотал Родька. – Вроде прошло. Давайте я сяду, неудобно вас задерживать.

Она вплотную подкатила к нему кресло, нагнулась, с тем чтобы взять его под мышки.

– Нет, не так, – поправил её Родька. – Давайте я вас этой рукой за шею обниму, а этой сам себе помогу, так удобнее будет, я знаю.

Алла послушно нагнулась, подставила шею. Родька плотно обхватил её правой рукой, глубоко вдохнул. От неё шёл охуительный аромат каких-то духов.

– Ну, взяли! – скомандовал он и, опираясь на неё, сильным рывком переместился в кресло, по-прежнему крепко прижимая согнутую Аллу к себе.

Почти одновременно с этим Родька левой рукой вытащил из полой ручки кресла спрятанную в ней заточку. Заточку эту он довёл до остроты охуенной. Недаром в прошлом году любовно трудился над ней целых три дня подряд. Не просто заострил, но и по сторонам заточил. Тогда же и рукоятку для неё вырезал точно себе по руке, отполировал как надо. И с тех пор регулярно заточку подтачивал, следил, не затупилась ли. Потому она ни разу его и не подводила.

– Спасибо, милая. Век не забуду! – хрипло прошептал Родька с неповторимым выражением.

Это была его любимая, произносимая под занавес фраза.

Чуть-чуть подтянув к себе Аллину голову, он с усмешкой взглянул в её удивлённые тёмно-синие глаза, слюняво чмокнул в сочные губы и сноровисто полоснул заточкой по вытянутой напрягшейся шее.

Аллины глаза в ужасе расширились, она открыла рот и пробулькала что-то невнятное.

Родька спокойно положил заточку на колени, сорвал с разрезанной шеи агатовый кулон на золотой цепочке и только тогда разжал правую руку, левой резко оттолкнув бабу от себя. Она упала с глухим стуком.

Родька покосился вниз. Голова бабы с открытым ртом, мелко дёргаясь, лежала рядом с сумочкой, а на шее как будто образовался второй, огромный красный рот, из которого густо струилась кровь.

Родька спрятал обратно заточку, сунул в карман кулон, затем, ловко нагнувшись, дотянулся до сумочки, поднял, открыл её, вынул кошелёк. Денег там обнаружилось немного, рублей четыреста, но и это сгодилось. Ещё он взял удостоверение с фоткой. Просто так, на память. Там она выглядела моложе, и волосы длиннее.

Удостоверение хорошо пахло, тем же её охуительным ароматом. На обложке блестели золотые тиснёные буквы: «Московский Театр Луны». Полностью бабу звали – Гаврилина Алла Эмильевна. Ещё там было сказано: «Профессия: артистка». И чуть пониже – «Директор театра».

Директор в Театре Луны подписывался чересчур заковыристо, Родька даже неодобрительно покачал головой.

Пустой кошелёк он аккуратно засунул обратно и сумку вернул на место, лишнее ему было ни к чему.

После чего, не глядя больше на лежащую, развернулся и, быстро перебирая колёса руками, покатил в ту сторону, откуда она пришла.