Она доверяла ему.
Только что он солгал. Он редко рефлексировал по этому поводу, врать было привычно, он всегда просчитывал прочность своей лжи, даже не успевая осознать, что сейчас солжет. В этот раз он не хотел врать. Он сидел за спиной у Софьи и не понимал, что заставило его солгать; ложь сама рвалась из него — и при этом была непереносимой.
Софья обернулась, улыбнулась, погладила его по щеке мокрой рукой.
Ему всегда так хотелось этого жеста.
Теперь ему было неуютно.
Двое клиентов. Я совсем про них забыл. А мальчишки сидели там совсем недолго. Тихонько, на заднем сиденье.
А что, если она не доверяет ему? Я тебе не верю. Что, если она откажется проглотить вранье? Я хочу знать, где ты был на самом деле.
Тогда он проиграл. Он кончился. Его мощь, его жизнь, его движущая сила — теперь все зависело от ее доверия.
Десять лет назад.
Он сидел в Эстерокерском исправительном учреждении — в тюрьме к северу от Стокгольма.
У каждого из его соседей по тюремному коридору, его приятелей на двенадцать месяцев, был свой способ пережить стыд; каждый выработал собственные защитные механизмы, выстроил свою ложь.
Тот, что сидел напротив, в камере номер четыре… он кололся и воровал, чтобы продолжать колоться, он обчистил пятнадцать домов в пригороде за одну ночь, его вечное нытье «я никогда не обижаю детей, я закрываю двери в их комнату, я никогда ничего не беру у малышей» — его мантра, защита, которая помогала ему выдержать, доморощенная мораль, которая позволяла ему выглядеть чуточку лучше хотя бы в собственных глазах и не презирать самого себя.
Пит, как и все остальные, знал: тот, кто сидит в камере номер четыре, давным-давно наплевал на собственную мораль и теперь тащит все, что можно продать, — в том числе и у детей. Тяга к наркотикам оказалась сильнее самоуважения.
А тот, что сидел в камере номер восемь и которого снова и снова судили за жестокое обращение и побои, сконструировал себе другую эрзац-мораль, с другой мантрой, помогающей не презирать самого себя, — «я никогда не бью женщин, только мужчин, я никогда не подниму руку на женщину».
Пит, как и все остальные, знал: тот из камеры номер восемь давным-давно отделил слова от действий и вовсю избивал женщин. Лупил всех, кто попадался на пути.
Эрзац-мораль.
Пит презирал ее, как всегда презирал тех, кто лжет самому себе.
Он смотрел на Софью. Влажная рука была неприятной.
Он сам этого добился. Сам изорвал в клочья собственную мораль, возможность нравиться самому себе. Семья! Я не стану впутывать в свое вранье семью, я никогда не стану лгать Софье и детям.
И вот он сделал это — как те, кто сидел в камерах номер четыре и восемь, как все остальные, кого он презирал.
Он соврал самому себе.
Не осталось больше ничего, что было им, что могло бы ему нравиться.
Софья выключила воду. Она закончила с посудой, вытерла мойку и уселась Питу на колени. Пит обнял ее, поцеловал в щеку, два раза, как она любила, чтобы он целовал, уткнулся носом в ямку между шеей и ключицей, туда, где такая нежная кожа.
После встречи с агентом Эрик Вильсон сел за компьютер, на котором работал только он один, и открыл новый документ.
М вытаскивает пистолет
(польского производства, 9 мм, «радом»)
из заплечной кобуры.
М снимает его с предохранителя и приставляет к голове покупателя.
Он вспоминал и записывал то, что Паула рассказал на встрече в «пятерке».
Чтобы защитить его. Чтобы защитить себя самого.
Но в первую очередь — на случай, если кто-нибудь поинтересуется, куда идут деньги, которые полиция платит информаторам, и за что вообще их платят. Без секретных донесений, без учрежденной Управлением кассы, откуда шли деньги агентам, ни Паула, ни его коллеги не смогут получать плату за свою работу, сохраняя при этом анонимность и не попадая в официальные бухгалтерские ведомости.
П приказывает М успокоиться.
М опускает оружие, делает шаг
назад, ставит пистолет на предохранитель.
Вильсон закрыл документ с секретным донесением; когда оно через интенданта Йоранссона отправилось к начальнику уголовной полиции лена, Вильсон удалил его с жесткого диска компьютера, активировал кодовый замок и выключил машину, которую из соображений безопасности никогда не подключали к интернету.
Внезапно покупатель кричит:
«Я из полиции».
Эрик Вильсон написал это, Йоранссон прочитал, а шеф уголовной полиции лена сохранил.
Если бы прочитал кто-то другой, если бы кто-то другой узнал… они рисковали жизнью агента; попади сведения о его личности и о задании не в те руки — и агенту, Пауле, будет вынесен смертный приговор.
М снова приставляет пистолет
к виску покупателя.
Шведская полиция не раскроет дело об убийстве на Вестманнагатан, никого не задержит, ничего не конфискует. Вестманнагатан, семьдесят девять была операцией с одной-единственной целью — укрепить положение Паулы в «Войтеке», будни которого — продажа наркотиков.
П пытается вмешаться,
а покупатель снова кричит: «Полиция».
М крепче прижимает пистолет
к его виску и спускает курок.
Единственный спутник любого работающего под прикрытием полиции агента — это еще не объявленный ему смертный приговор.
Эрик Вильсон несколько раз перечитал последние строки.
Это мог быть Паула.
Покупатель падает на бок,
заваливается вправо со стула, на пол.
Это не мог быть Паула.
Тот или те, кто готовил легенду датского агента, сделали свою работу из рук вон плохо. Эрик Вильсон создал Паулу сам. Шаг за шагом, регистр за регистром, база за базой.
Он знал, что такие вещи у него отлично получаются.
И он знал, что у Пита Хоффманна отлично получается выживать.
Эверт Гренс сидел в пропахшем пивом баре Каструпа и пил из бурого картонного стаканчика датскую минеральную воду.
Вот эти люди, которые скоро окажутся где-то далеко с шоколадками «Тоблерон» и какао-ликером в запечатанных пакетах… Гренс никогда не понимал, зачем работать одиннадцать месяцев в году и копить деньги, чтобы в двенадцатый куда-нибудь поехать.
Он вздохнул.
Расследование не особенно продвинулось, он знал теперь не намного больше, чем когда несколько часов назад покидал Стокгольм.
Знал, что убитый — датский информатор. Что его звали Йенс Кристиан Тофт. Что он работал на датскую полицию и провоцировал мафию на проведение сделок.
Об убийце — ничего.
О том, кто позвонил по телефону доверия, — ничего.
Еще Гренс узнал, что в квартире, вероятно, находился шведский связной и польские представители восточноевропейской мафиозной организации под названием «Войтек».
И это все.
Ни лиц, ни имен.
— Нильс? — Звонок Гренса застал Кранца в одном из кабинетов технического отдела.
— Да?
— Я хочу, чтобы ты расширил район поисков.
— Сейчас?
— Сейчас.
— Насколько?
— Насколько тебе нужно. Прилегающий квартал. Каждый задний двор, каждая лестничная клетка, каждый мусорный бак.
— Ты вообще где? У тебя там, похоже, дым коромыслом.
— Я в баре. Датчане пытаются залить пивом страх полета.
— И что ты делаешь…
— Нильс!
— А?
— Если там есть что-нибудь, что поможет нам двинуться дальше… найди это.
Гренс допил тепловатую минералку, взял из тарелочки на стойке горсть арахиса и направился к выходу на посадку.
* * *
Секретное донесение о событиях в доме семьдесят девять по Вестманнагатан представляло собой пять плотно исписанных листов формата А4, втиснутых в прозрачный файл. Меньше чем за час интендант Йоранссон успел прочитать их четыре раза. Закончив читать, он снял очки и посмотрел на Вильсона.
