Она сбила пепел с сигареты и по-мальчишески захохотала.

– Вот мне говорят, в Питере скинов много, – продолжала Меседу, – но я думаю, меня не тронут. Я и за русскую сойду.

– В таком прикиде – да, – ответил Далгат, изучая ее льняной пиджак, усеянный пуговицами.

– Нравится? – спросила Меседу. – А на меня здесь девочки так пялятся, как на дуру… Я Диму видела.

– И что Дима?

– В армии отслужил, сам причем напросился. Повидать жизнь захотел, – Меседу хмыкнула. – А он же с высшим образованием, так что служил только год.

– Сейчас все год служат.

– Значит, это было еще до того, – нахмурилась Меседу. – Ну вот. А по понятиям одногодников больше всего не любят! В общем, попал он в Смоленскую область, а у них же как – дагов и вообще кавказцев они стараются помногу в одну часть не отправлять. Но у Димы в части все равно набралось пять человек.

– Дима же сам – русский…

– Вот он и говорит. Мол, я вроде бы русский, а все равно из Хачландии, – Меседу засмеялась. – Короче, наши пацаны впятером всех построили. Сержанты им ноги мыли, офицеры в шестерках ходили. А Дима с ними. Унитазы не чистит, полы не подметает. Одного лезгина наши с веником в руках заметили и за это в унитаз головой макнули.

– Я вообще не понимаю, зачем в эту чмошную армию лезть самим?

– Нет, Дима говорит, наши сами в армию просятся и взятки платят, чтобы взяли. После армии можно в милицию устроиться или еще куда-нибудь… В общем, вызывают Диму к замполиту. Что ты, говорят, ведешь себя, как черножопый. Ты же русский.

– А Дима что?

– А он и рад бы дисциплину соблюдать, но тогда его свои даги побили бы. Он замполиту и отвечает, мол, готов соблюдать уставы, если мне обеспечат личную безопасность. А они никакую безопасность обеспечить не могут. Посадили его на гауптвахту с каким-то цумадинцем. Они там не ели, чтобы в туалет не хотелось. А по-маленькому в бутылку ходили и через решетку передавали. А на третий день подрались с цумадинцем. Офицеры смотрели, смеялись. Один за «белого» болел, другой – за «черного». Короче, Диму перевели в какой-то типа штрафбат или как там это называется, я не разбираюсь. Там все, говорит, какие-то дохлые, все боятся чего-то, один себе вены вскрыть хотел. Дима на них удивлялся.

– Оставайся здесь, Меседу, зачем тебе этот Питер? – сказал Далгат. – Там думают, что мы все – бандиты и дикари.

– А здесь думают, что русские мужчины – все пьяницы и слабаки, а женщины – проститутки. Какая разница? – спросила Меседу. – Все равно никто никого не любит.

– А я сейчас с одним парнем разговаривал, – признался Далгат, – он вроде бы из этих, лесных братьев.

– Да ты что?

– Хочет ко мне в гости зайти. Или меня к себе позвать, я не понял.

Вошла и вышла румяная официантка, оставив на столе дымящийся шашлык и графин с прохладным соком.

– Не ходи, Далгат! – сказала ему Меседу серьезно, наполняя граненый бокал. – Знаешь, что с моим братом стало, Гимбатом? Он познакомился с ребятами, пошел к ним на квартиру. То да се. Про религию стали говорить, про беспредел в республике, коррупцию. Брат, конечно, соглашается. Да, говорит, действительно, все ужасно, надо что-то делать…

– А дальше?

– А дальше обнаружилось, что эти ваххабиты связаны с органами и всё снималось на камеру, чтобы брата шантажировать. К нему бы подошли и сказали: вот кассета, на ней видно, что ты в логове экстремистов, так что выбирай. Или мы тебя сажаем, или ты уходишь в лес.

– Зачем им это?

– Они так вербуют. Им самим выгодно, чтобы здесь было неспокойно. Гимбату повезло, что папа – сам в органах работает. Он когда узнал, что его сына тоже замешали, такой бледный ходил. Поговорил с кем надо. В общем, все обошлось. Но это Гимбату так повезло, а другим? Так что даже не думай с ними общаться.

– Может, ты не так поняла, – протянул Далгат, – что-то не верится.

Меседу снова засмеялась.

– Вот ты смешной, Далгат. А я Сакину видела недавно. Она все книжки читает, такая грустная.

Далгат сморщился и поднялся.

– Я пойду, вдруг человека упущу. Кушай на здоровье. Был рад…

– Подожди еще, давай я тебя угощу, возьми кусочек, – захныкала Меседу, разрезая кусок шашлыка.

– Нет, спасибо, – сказал Далгат, оставляя ей всученную Сайпудином купюру, – потом расплатишься. Я побежал.

Выйдя на улицу, Далгат очутился в сумерках. В начинающейся темноте было видно, что машины Халилбека у входа в отделение больше нет. Оттуда на секунду высунулся и снова пропал рядовой с большим носом и тяжелым автоматом наперевес.

Далгат расстроился.

– И на маршрутку денег не осталось, – вздохнул он сам про себя и побрел вниз по улице, иногда отвлекаясь на бешеные гудки водителей, громкий смех, возникающие и пропадающие звуки лезгинки. Стало совсем темно.

По обочинам по-тюремному сидели быковатые парни, светя в образовавшейся мгле голубыми дисплеями телефонов. Не горел ни один фонарь. Свет лился только из частных магазинчиков, где кто-то по-домашнему перекликался друг с другом. Навстречу, стуча каблуками и держась друг за друга, под легкий мужской свист, шли девочки. Где-то сердито мяукнул невидимый кот.

Далгат шел медленно, стараясь не споткнуться на ухабах и не упасть на вываленные кем-то посреди дороги стройматериалы. Свернув на центральный проспект, он направился прямо к главной площади. Там тоже было темно и пусто, а большая настенная гирлянда «Лучший город России» не различалась во тьме. Далгат подошел к памятнику Ленину и сел на холодные мраморные ступени, спиной к синим елям, посаженным около мэрии.

Открыл папку и нащупал пальцами послание для Халилбека. А потом задрал голову кверху и увидел, как звезды заволакивает пришедшим с Тарки-тау туманом. Сзади раздались шаги, и кто-то хрипло окликнул его по имени.

Далгат обернулся и распознал под елью мужскую фигуру.

– Вы кто? – спросил он, засунув папку под мышку и поднимаясь.

– Салам тебе, Далгат! – сказал человек и пошел к нему большими уверенными шагами. Стало слышно, как на соседней улице включили барабанную музыку. Доносились воодушевленные вскрики «Асса! Оппа!», видимо, там кто-то танцевал.

Далгат, улыбаясь, смотрел на идущего к нему человека.

Автомобиль заглох, застряв в тумане. – Сюда давай, – послышались голоса. Зашуршали пакетами, захлопали дверями «газели». Кто-то, приближаясь, чавкает грязью.

– Здесь сыро, надевай кофту, – сказали Наиде женщины, закутывая головы в длинные, с бахромой, платки и неловко вылезая наружу с полиэтиленовыми пакетами.

Пахло землей, чабрецом, сыростью, а издалека – вареным мясом. В тумане встретились невидимые голоса и руки.

– Облако село, сейчас сойдет, – произнес чей-то хриплый бас.

После глухих приветствий, вздыхая и перешептываясь, начали красться вверх по каменистой улочке. Их вел Шапи, сын покойного Хасана. За ним – отец Наиды и приехавшие друзья Шапи, кто-то лакец, кто-то – цунтинец, кто-то русский. За Наидой, касаясь ее руками, шли родственницы.

Пение слышалось еще издали, мешаясь с далеким шумом реки и голосами. Миновав еле видный внутренний дворик, где растаял Шапи с друзьями, Наида и спутницы прошли в комнату, набитую женщинами, которые сидели на треугольных бацадинских табуретках, подушках, а то и просто на коврах и читали зикр[44]. Начались тихие соболезнования, объятия и всхлипывания. Наида протянула хозяйке свой пакет с подарочными носками и полотенцами, та прижала ее к груди. Пришедшим сразу подали белые вышитые подушки, и они уселась у порога, поджав колени и склонив головы.

Баху́ в коричневом бархатном платье сидела в центре и медленно, с придыханиями читала аят, предшествующий тысячекратной священной формуле. Затем звякнула четками и завела громко «лаилаhаилалаh», и вместе с ней, хором, остальные. В проеме двери показалась и снова исчезла любопытствующая детская фигурка. Потом за стенкой загремел, скатившись, металлический чан, и снова стал слышен только ускоряющийся рефрен «нет божества, кроме Аллаха».