Мама схватила его и вытащила наружу.

— А это что такое?

— Журнал. Ты что, ослепла, что ли?

* * *

...Я вспоминаю, какой маленькой стервой была, так что как же я могу упрекать Джину?

— Мне лучше пойти помочь ей с ужином, — говорю я.

— Зачем? — спрашивает Джина. — Не мы придумали есть всем вместе. Никто, кроме нас, так не ест.

Я думаю о семье Дилена. Наверное, она понимает, о чем я думаю, потому что говорит:

— Думаешь, они все собираются за столом?

— Именно.

Я закрываю за собой дверь и иду вниз, на кухню.

Глава 20

Говорят, что совместная еда за общим столом укрепляет семью. Не знаю, кто это придумал, но мне хотелось бы с ним встретиться. Хотелось бы мне узнать имя хоть одного человека, кто позволяет таким вот мудрым словам вылетать из своего рта. Знай я его имя, я бы выследила его в Интернете и притащила на кухню в дом на Мейпл-стрит.

Хотелось бы мне это сделать. Правда. Потому что тогда этот таинственный незнакомец нашел бы себе какое-нибудь другое любимое выражение и оставил еду в покое.

— Почему вся морковь в мусорном ведре? — спрашивает мама, когда я вхожу в кухню.

— Она испортилась, — отвечаю я.

Она засовывает руку в ведро — фу, мерзость какая! — и вытаскивает одну наполовину изрубленную морковку. Нюхает ее.

— По-моему, она вполне хорошая.

Я прикусываю язык. Хочу сказать: «Ну так помой ее и свари!», но это прозвучало бы, как слова шестнадцатилетней девочки, а мне уже далеко не шестнадцать. Я взрослая, двадцативосьмилетняя женщина. Ладно, выбросим «взрослая». Двадцативосьмилетняя. И я больше здесь не живу. Можно и промолчать.

— Она была какая-то не такая, ее трудно было чистить.

Нет, нет, нет, нет. Что за чушь.

Мама хмурит брови.

— Я была расстроена... — говорю я, пока она не завелась по поводу того, что сейчас не время для шуточек, — ...всем. И в раздражении выбросила эту морковь. Конечно, не надо было этого делать.

Она смотрит на меня своими красными глазами и затем аккуратно ставит мусорное ведро обратно на место под раковиной.

— Можно выбрасывать еду, когда сама ее покупаешь, — говорит она.

— Я знаю, — отвечаю я, думая о Джине и Дилене, о том, как они заказывали пиццу, когда в холодильнике портились купленные мной продукты. — Знаю. Прости.

Она кивает головой.

— Что ты собиралась приготовить?

Я уже не помню.

— Овощной суп, — вру я, тут же вспоминая, что это не ложь.

— Неплохая мысль. Но нам придется варить его без моркови. — Она вздыхает. Как будто без моркови так же трудно обойтись, как без кислорода. Она передает мне пятифунтовый[16] пакет картошки. — Почисти это.

— Все? Нас же только четверо.

Она опять вздыхает:

— У нас же нет моркови.

— О! — Я смотрю на пакет. А грязная картошка смотрит на меня своими глазками. — Мне срезать кожуру? Но ведь под ней все витамины и все такое.

— Если правильно срезать, все останется.

Я закрываю глаза. Картошка закатывается от смеха.

— Ее можно помыть в раковине в прачечной, — говорит мама, раскладывая на доске ровный рядок хорошо воспитанных, чистеньких стеблей сельдерея.

— Может быть, нам лучше приготовить спагетти? — говорю я, глядя на кучку сельдерея и вспоминая, как я готовила здесь ужин вчера вечером и наивно думала, что скоро меня тут не будет. С тех пор прошло уже сорок часов.

— На этой неделе у нас уже были спагетти. Чтобы хорошо питаться, надо разнообразить еду. — И она обезглавливает ничего не подозревающий сельдерей. — Лучше поторопись, а то картошка не сварится к ужину.

Соскребая кожуру с издевающихся надо мной картофелин под струйкой равнодушно-холодной воды — в прачечной нет крана с горячей водой, — я думаю о том, каким неслыханным мукам нужно подвергнуть того, кто сказал, что совместная еда сплачивает семью. Это, наверное, был мужчина. Тот, кто просто садится за стол, но никогда не принимает участия в готовке. Я придумываю ему ужасные пытки — я ведь поверила ему, и поэтому совершила ошибку, спустившись вниз и добровольно подвергнув себя мукам соскребания картофельной кожуры и — что еще хуже — ее срезания.

Руки у меня заледенели от воды, поэтому только на третьей картофелине я замечаю розовые круги на воде. Раздвоенный нож для овощей почти срезал мне кожу на большом пальце, а я ничего не почувствовала. Я смотрю на кровь, каплями стекающую оттуда, где раньше был шрам от штопора, и...

Я тоскую по Джонзу.

Кровь капает на картофелины.

— Ты что, дорогая? — спрашивает мама, тряся меня за плечо и выводя из транса. — О Боже! — Это она увидела мой большой палец.

— Я порезалась, — отвечаю я. — Так глупо.

Но я имею в виду не палец.

Я думаю о скальпеле и о своем кабинете, и о том, что от меня отрезана половина. Потому что мы с Джонзом больше не одно целое, а в понедельник настанет день «Д», и Джона будет с Дженет. И нет никакой причины, по которой он должен думать обо мне, ведь я сказала ему, что...

Я хочу быть одна.

Где-то в груди у меня прерывается дыхание, но я сглатываю подступающий комок.

Мама хватает мою руку и держит ее под водой, пока кровотечение не останавливается. Осматривает порез.

— Надо отвезти тебя в больницу и наложить шов.

— Нет, — отвечаю я. — Не надо. Пройдет.

Я хочу быть одна.

Я заслужила, чтобы наша с Джоной «семейная метка» была уничтожена.

— Ничего страшного, — опять говорю я. — Я заклею пластырем, и все пройдет.

Наглая ложь.

— У тебя будет шрам, — говорит мама.

Я пожимаю плечами.

Она смотрит вниз, на картошку.

— Ты испортила... — она не договаривает: «Ты испортила картошку, залив ее всю своей кровью». — Пойду принесу пластырь, — говорит вместо этого она.

К тому времени, когда она возвращается, палец у меня начинает сильно болеть. Я вырезаю в пластыре уголки, чтобы обеспечить доступ воздуха, и накладываю его, стягивая концы пореза.

— Так не будет держаться, — говорит она.

— Может, будет, а может — нет.

— Прости меня.

— Да все в порядке.

— Нет, — говорит она. — Прости, что послала тебя сюда одну. Нам и в самом деле не нужно столько картошки, а сама я сейчас почти никогда не срезаю кожуру. Только тогда, когда готовлю пюре. Папе не нравится, когда в пюре попадается кожица, а мне кажется, что она делает пюре душистее. Не так уж это плохо.

Мы пристально смотрим друг на друга.

— Пошел он к черту, этот ужин, — говорит мама. — Давай-ка выпьем кофе с печеньем.

— Какого черта ты все это... — сказал отец, сильно хлопая входной дверью.

Я оторвалась от своего домашнего задания и подняла на него глаза. Я сидела за кухонным столом, разгадывая очередную математическую загадку, казавшуюся мне просто пыткой — кажется, это были дроби, — а солнце уже почти зашло.

— У них кончилось печенье, — ответила мама. Она положила кошелек на другой конец стола.

— ...Валялась на полу, как двухлетний ребенок, била по нему кулаками и вопила, и все из-за печенья! — продолжил отец.

— Брэд...

— Они позвонили мне на работу. Позвонили на работу, чтобы я пришел и забрал тебя. Теперь все знают.

— У меня будет ребенок, Брэд.

— Черт бы тебя побрал, Мэгги, сейчас не время шутки шутить... — Он осекся. — Ты серьезно?

Она кивнула головой, водя пальцем по рисунку кошелька из голубого винила.

— ...Твою мать! — сказал отец.

Мама нахмурилась:

— Не говори так.

— Буду говорить так, как захочу.

Я уткнулась в учебник математики, жалея, что цифры из него не могут схватить меня и забрать к себе.

Мама подошла к раковине и стала наливать воду в чайник.

— Что ты собираешься делать? — спросил отец.

— Вскипятить воду, чтобы попить горячего.

— Я имею в виду ребенка.