И мне не надо было выдавливать из себя улыбку.

Я кладу трубку на телефонный аппарат, висящий на стене рядом с холодильником.

Выбрасываю все овощи в мусорное ведро — в Хоуве нет ни места захоронения отходов, ни средств их утилизации, нет даже компостных куч — и иду по лестнице наверх. Не знаю, куда иду. Может быть, в свою комнату. Но останавливаюсь я у двери Джины. Поднимаю руку... колеблюсь... и стучу.

— Уходи, — говорит Джина.

Но я поворачиваю ручку и вхожу в комнату. В доме на Мейпл-стрит нет замков. В случае пожара они представляют опасность. «Нам здесь не нужны замки, — сказала мне мама, когда я как-то попросила врезать в мою дверь замок. — В этом доме у нас нет секретов друг от друга». Это означало «подросткам замки не нужны», иначе говоря, «если ты будешь запирать дверь, то как я смогу обыскивать твою комнату, чтобы узнать, нет ли там наркотиков или презервативов?».

Итак, я поворачиваю ручку и вхожу.

Джина лежит на спине и неотрывно смотрит на потолок.

— Привет, — говорю я.

Она не отводит глаз от потолка.

— Можешь не отвечать, — продолжаю я.

— Уезжай отсюда.

— Не могу. Я приехала сюда на чужой машине, и сейчас машины у меня нет.

— Возьми напрокат.

— Тогда давай деньги, — говорю я, протягивая руку.

Она скашивает глаза в мою сторону. Как ленивая охотничья собака, не поворачивая головы следящая за мухой.

— Займи у папы.

— Шучу, — говорю я и сажусь на крутящуюся табуретку, стоящую перед туалетным столиком. Покачиваясь взад-вперед, я осматриваю комнату. Когда я уезжала, это была скорее детская, чем комната взрослого человека. Я провожу пальцем по уже покрывшемуся пылью вычурному белому столику с круглым зеркалом, составляющему комплект с этой табуреткой.

— Ты сама это выбирала? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает она. — Все, что здесь есть, я выбирала сама. Я же обожаю белое с розовым. Прямо как ты.

— Как я? — переспрашиваю я.

— Во всяком случае, так говорит мама.

— Я хотела выкрасить здесь стены в черный цвет.

Джина издает звук. Что-то среднее между смешком и всхлипом.

Я соскальзываю с табуретки и пересаживаюсь к ней на кровать. Новое для меня ощущение: чувствовать, что Джина — это моя семья. И я ложусь на кровать и обнимаю ее.

— Уходи, — говорит она, но поворачивается ко мне, утыкается мне в плечо и начинает плакать. Поэтому я не обращаю внимания на ее слова.

До того как она отстраняется от меня, слезы просачиваются сквозь все слои моей одежды и плечо у меня становится мокрым. Я сажусь и роюсь в вещах, чтобы найти хоть что-то, куда она может высморкаться. Подбираю с пола грязную майку, один из этих коротеньких топов, он подойдет.

— Гадость какая, — говорит Джина, отталкивая от себя топ.

— Он оказался под рукой.

Джина опять ложится на спину и смотрит в потолок, но в ней уже нет той мрачной злобы, которая была несколько минут назад. Я подтягиваю колени к подбородку и просто так сижу на кровати. Жду.

— Почему ты их вчера впустила? — спрашивает она.

Это о семье Дилена.

— Потому, что они беспокоились о тебе. Потому, что Дилен тебя любит.

Она трет майкой под носом.

— Мама говорит, что больше не даст мне встречаться с Диленом, — сообщает Джина. — Она говорит, что постарается подать на него в суд за половую связь с «лицом до шестнадцати».

Я хмыкаю:

— Ему и самому еще нет восемнадцати.

Джина улыбается.

— Вообще-то да. — Улыбка исчезает. — Я потеряла ребенка, — шепчет она.

Я киваю головой.

— Я знаю.

— Конечно, знаешь, ведь ты была в больнице.

Да. Глупо, что я сказала. И так понятно.

— Я до конца не осознавала, что беременна, — продолжает Джина, не обращая на меня внимания. — Все было как-то... как будто не по-настоящему. Я, наверное, должна переживать, да?

— А ты не переживаешь?

Она перекатывает голову из стороны в сторону по подушке.

— Может, еще начнешь, — говорю я. Звучит малоубедительно, но я и в самом деле не знаю, что она должна чувствовать.

Должна чувствовать.

Я едва удерживаюсь, чтобы не ударить себя. Речь не о том, что она «должна чувствовать», речь о реальной жизни.

— Наверное, и я бы не переживала, — говорю я.

Джина хмурится на потолок, но, когда мои слова доходят до нее сквозь ее мысли (какими бы они ни были), она смотрит на меня. Удивленно.

— Я хочу сказать, — говорю я, — что я никогда не хотела иметь детей, поэтому я тебе не пример, но если бы я была на твоем месте... — Я замолкаю. Стараюсь вновь почувствовать себя шестнадцатилетней. В этом доме это нетрудно. Шестнадцать лет. Джонз. Морган. Моя первая сигарета. Как будто все это было миллион лет назад. Как будто это было вчера. — Если бы я была на твоем месте, — продолжаю я, — я бы почувствовала облегчение.

Она опять хмурится и открывает было рот, но я продолжаю говорить, и у нее нет возможности вклиниться.

— Знаю, звучит это отвратительно, особенно потому, что родные Дилена... — Я обрываю фразу, не зная, как, собственно, их охарактеризовать. — Я имею в виду, что они были так взволнованы тем, что у них появится внук, и все такое. Но, если бы я была на твоем месте, я была бы рада, что не стану матерью. Не знаю. Наверное, во мне нет этого материнского начала, что ли... И в шестнадцать лет у меня были такие большие планы...

— Какие? — вклинивается Джина.

Я моргаю.

— М-м-м... вырваться из этой Глубокой Задницы.

— Да уж... планы грандиозные! — говорит она, но не может не улыбнуться фразе, которую каждый молодой обитатель Хоува знает наизусть.

— Я просто хотела посмотреть, какой может быть жизнь в других местах, там, где люди не... — я замолкаю.

— ...Где у людей на завтрак, обед и ужин не одна только ненависть, — заканчивает она за меня.

Я еще крепче обнимаю свои колени и сжимаю их:

— Да.

Должно быть, все это из-за возникшего чувства близости между нами, сестрами, потому что раньше я не могла бы даже представить себе, что буду говорить то, что говорю сейчас. Я даже не совсем верю, что понимаю, что говорю:

— Прости, я была такой стервой, когда ты приехала в Чикаго, — говорю я. — Ну полная идиотка.

— Да уж, что верно, то верно, — говорит Джина. И грубо пробивает брешь в моем чувстве тепла и неясной нежности, заставляя вспомнить мою грязную спальню, мусор, кражу из комнаты соседки, попытки обвести меня вокруг пальца... — Но и я была не подарок, — продолжает она.

— Да уж. Чуть не втянула меня в неприятности с полицией. Наверное, я была бы единственной во всей тюрьме сестрой, которую посадили за сводничество.

Она заныла:

— Я же просто хотела узнать дорогу.

— Угу. — Я ухмыляюсь. Она тоже.

Дверь открывается, и входит мама. Видит, что мы обе сидим на постели Джины. Она стоит в дверях, одна рука на ручке двери, а другая — на дверном косяке, и просто смотрит на нас.

— Уходи, — говорит Джина.

Кожа вокруг красных маминых глаз обвисла, но говорит она все тем же своим «фирменным» голосом:

— Я сейчас буду готовить ужин.

— Замечательно, — отвечает Джина. — Готовь что хочешь. — Она поворачивается на бок и ложится спиной к комнате.

Мама закрывает дверь.

Мне не по себе из-за этого диалога. Мне хочется сказать Джине, что нельзя быть такой грубиянкой, но я вспоминаю...

— Уичита, не хочешь накрыть на стол? — крикнула мама мне наверх.

Лежа на кровати, я листала страницы запрещенного «Космополитена», купленного по случаю в магазине уцененных вещей. Тема этого номера была «Как Завести Своего Парня За Семьдесят Секунд, А То И Меньше!».

— Нет! — крикнула я в ответ. Я понимала, что вопрос был не о том, хочу я или не хочу, и мой ответ был великолепным способом вывести маму из себя.

— Сейчас же поднимай свою задницу и иди накрывать на стол!

— Ты спросила меня, хочу я или нет, — закричала я ей. — Я ответила, что не хочу. — Я засунула «Космополитен» под подушку. Но надо было действовать быстрее.